А ведь, опираясь на те же скупые летописные строки, и через века доносящие до нас человеческую боль, можно было бы сказать совсем иначе. Можно было бы предположить, что великий князь просто очень любил Соломонию. И просто ждал, надеялся, не разводясь с ней ни через год, ни через пять, ни через пятнадцать лет после того, как, собственно, и обнаружилось ее «неплодство». Разумеется, тяжкие мысли о преемнике не покидали его никогда. Как глава государства он обязан был готовить себе надежную смену. И таким преемником, считают многие историки, Василий долгое время видел выросшего в Москве брата казанского хана Мухаммед-Эмина – царевича Худайкула (или Кайдулу), принявшего в св. крещении имя Петра. Еще в 1506 г. с целью налаживания добрых отношений с воинственной Казанью за этого татарского царевича была выдана замуж 14-летняя сестра Василия – княжна Евдокия Ивановна. Возможность возведения царевича Петра на московский престол была столь реальной, что, уходя в 1509 г. в поход на мятежный Псков, бездетный Василий написал завещание, согласно которому в случае его гибели престол должен был наследовать именно татарский царевич. И это решало не только проблему преемника. Исследователь отмечает, что подобный шаг русского государя представлял «существенный интерес для борьбы за решение казанской проблемы. Назначение царевича Петра наследником… создавало возможность мирного (выделено нами. – Авт.) воссоединения России и Казани в единое государство»[40], а следовательно, и избавление от многолетних кровопролитий на восточных границах… Но в 1523 г. царевич Петр неожиданно скончался. Его похоронили в старинной великокняжеской (значит, действительно как наследника престола!) усыпальнице – Архангельском соборе Кремля. Вопрос о наследнике вновь оказался открытым, и медлить было уже нельзя: Василию перевалило далеко за сорок – по тем временам старик.

Взгляни автор книги на эту грустную историю именно с такой, чисто человеческой точки зрения, и ему не пришлось бы умалчивать (во многом психологически обедняя свое повествование) об остальных, очень примечательных обстоятельствах развода великого князя, характеризующих, как далеко непросто далось ему окончательное решение. Например, о том, что еще в августе 1525 года они с Соломонией ездили «в объезд» – небольшое путешествие по Подмосковью, с посещением Волоколамска и Можайска. Следовательно, почти до самого последнего момента супруги были вместе. Вместе после двадцати восьми лет…

…Тогда стояли, видимо, последние погожие дни и солнце, вечерними зорями, словно прощаясь, подолгу ласкало землю длинными косыми лучами. Прозрачная даль полей, слегка тронутая багрянцем опушка ближнего леса, звенящая синева небес… что могли говорить друг другу Василий и Соломония посреди этого печального великолепия наступающей осени? Да и кто из них говорил – говорил тихо, утешающе, как мать, а кто лишь сидел понурясь и сгорбившись, пряча редкие мужские слезы в седеющей бороде, – этого мы не знаем. Тайна сия навеки осталась только их тайной. Она не могла попасть и не попала на страницы официальной летописи, совершенно естественно приписавшей всю инициативу великому князю, мужчине… Но хорошо ведь известно, что помимо государственной хроники на Руси составлялось и велось еще большое число других, как бы параллельных летописей, которые порой высвечивают то или иное событие с вовсе не ожиданной стороны. Только привлечение и сопоставление их общих данных позволяет наиболее полно восстанавливать картины минувшего. В вопросе о разводе великого князя Василия Ивановича такое дополнительное свидетельство (не учтенное Э. Радзинским) тоже есть. Например, «в кругах митрополита Даниила писали, что сама Соломония, «видя неплодство из чрева своего», просила разрешить ей принять постриг. Василий долго сопротивлялся этому, но после того, как Соломония обратилась к митрополиту, вынужден был согласиться на ее просьбу»[41]. Именно соединив эти два разных сообщения – о последней совместной поездке супругов и о собственном желании великой княгини уйти в монастырь, которое она, вероятно, высказала как своему личному духовнику, так и самому митрополиту, со всей очевидностью рисуют перед нами не деспотичного князя-варвара и его безропотную жертву-жену, которую он при первой же необходимости спровадил подальше от себя, чтоб не мешала… Нет, предельно строгие, тысячи раз выверенные монахами-летописцами строчки открывают нам живых людей, любящих, преданных, сознающих свой долг перед богом и перед друг другом…

Именно эти святые во все времена человеческие чувства подвигли великую княгиню Соломонию совершить шаг благородный и сильный, в мельчайших своих чертах так совпадающий с извечным образом русской женщины, всегда готовой к боли и самопожертвованию. Она решила уйти сама, чтобы освободить место той, которая могла дать больше. Которая могла дать сына великому князю, а значит – будущее Русской земле. В спасительности такого исхода (пусть очень горького для них обоих) Соломонии удалось окончательно убедить Василия тем самым тихим прощальным августом 1525 года, во время их последнего совместного путешествия. В октябре великий князь отправился «в объезд» уже один…

Ну, а кто же, какого рода была та, которой судилось стать счастливой преемницей Соломонии? История ее, «дочери литовского вельможи, переехавшего, точнее, перебежавшего от польского короля к московскому правителю» (по иронично-пренебрежительному определению Э. Радзинского), как и ее знаменитой на всю тогдашнюю Европу старинной шляхетской фамилии, тоже заслуживает большего внимания, чем это удосужился сделать господин публицист.

Елена Глинская…

Крупнейшие земельные магнаты Польско-Литовского королевства – князья Глинские – перешли на службу к московскому государю как вожди и военные руководители широкого народного движения в защиту православия, развернувшегося в самом начале XVI века на территории Украины и Белоруссии, подвластных Польше и Литве. Самого известного из них, Михаила Львовича Глинского, в советской исторической литературе принято было называть не иначе как «авантюристом». Отчасти это соответствовало действительности, отчасти нет. Нелишне ведь вспомнить, что как раз духом этого самого авантюризма, духом неуемных страстей и самых головокружительных замыслов, была пропитана в те времена вся возрожденческая Европа. И Михаил Глинский, блистательный и дерзкий шляхтич, человек, по словам историка, «незаурядной воли, огромного честолюбия и энергии», не мог не быть плоть от плоти этого Нового мира, рождавшегося в разнузданности и блеске европейского Ренессанса. Хотя, наверное, не только его…

Еще в юности князь Михаил (барон Герберштейн именует его на западный манер «герцогом») 12 лет провел в Италии. В 1489-м он уже на службе у правителя одного из немецких княжеств, курфюрста Альбрехта Саксонского, в армии которого прославится своей отчаянной храбростью. Затем наступит черед Франции, Испании[42]. Домой после всех этих далеких странствий он вернется лишь в начале 90-х годов XV века, однако и там не успокоится, засев в родовом имении. Очевидно, его беспокойная, ищущая душа – душа человека эпохи Возрождения, – всегда жаждала кипучей деятельности, славы, богатств, наконец, удовлетворения самых невероятных политических притязаний. Впрочем… властные амбиции еще молодого, полного энергии (в отличие от иных заплывших жиром вельможных панов) князя Глинского были не столь уж безосновательны. Блестящий, европейской выучки дипломат и не раз испытанный на полях сражений воин, он всего лишь за несколько лет сумел сделать головокружительную карьеру при дворе короля Александра, став там одной из самых влиятельных фигур. С 1499 г. Михаил Глинский – «маршалок дворецкий», т.е. глава королевской придворной гвардии[43], в 1501—1505-м – наместник Бельский, в то время как один его родной брат, Иван, являлся воеводой Киевским, а другой, Василий (отец будущей великой княгини Елены), держал в своих руках староство Берестейское. Практически почти половина великого княжества Литовского оказалась под властью Глинских. «Поговаривали даже, что сам король Александр все свои решения принимал только с согласия Глинского. Победа над крымскими татарами под Клетцком, которую одержал князь Михаил за две недели до смерти Александра, укрепила его положение при дворе. Но она же вызвала и все возраставший прилив страха у противников князя»[44] – католической польско-литовской шляхты, не желавшей усиления политического влияния православной знати. Именно этот страх – страх перед растущим авторитетом Михаила Глинского, который после смерти Александра 19 августа 1506 г. уже даже не скрывал своего намерения попытаться занять опустевший престол, повторим, именно этот страх заставил католическую шляхту сплотиться вокруг единого кандидата и поспешить с выборами…