– Ты хочешь мне что-то доказать? – кивнув на лежавшие перед ним бумаги, цинично усмехнулся Хаукинз. – Зная, кто я? Ты смешной парень, пойми это.

– Ваша манера разговаривать столь же допотопна, как и вы сами, – пробормотал Сэм, поднимаясь с кровати и с трудом сохраняя равновесие. – Вам нравится то, что вы читаете?

– Да это какая-то летопись! По всей видимости, они собираются ставить обо мне еще один фильм!

– Если и так, то только в Ливенуорсе, в тюремной прачечной. Вы ведь слишком лакомый кусочек. – Указав на повешенное на дверь и закрывавшее окошко одеяло, Дивероу поинтересовался: – Это имеет какой-то смысл?

– Да, поскольку смущает их. Восточный ум отличают два ярко выраженных пунктика, которые непосредственно воздействуют на него: смущение и замешательство.

Глаза Хаукинза стали спокойными.

Но то, что он сейчас сказал, удивило Дивероу. Возможно, это была просто его манера выражаться, но не исключено также, что за этими словами скрывалось глубокое знание. В любом случае подобная фразеология оказалась неожиданной.

– Мне кажется, все это бессмысленно. Ведь комната прослушивается, черт побери! Все, что им надо для того, чтобы слышать каждое произнесенное в камере слово, так это нажать на красную кнопку!

– Ты не прав, солдат, – поднимаясь со своего кресла, ответил Хаукинз. – Если ты, конечно, солдат, а не штатская крыса. Иди сюда.

Хаукинз шагнул к висевшему на двери одеялу и завернул один угол направо, затем другой – налево. На обоих открывшихся взору участках стены находились небольшие отверстия, бросавшиеся в глаза исключительно из-за заткнутой в них мокрой туалетной бумаги. Отпустив оба конца одеяла, Хаукинз указал еще на шесть таких же затычек из все той же туалетной бумаги, по две в каждой стене – вверху и внизу, и усмехнулся своей напоминающей растянутую кожу улыбкой.

– Я изучил эту камеру буквально сантиметр за сантиметром и заткнул все микрофоны, убедившись предварительно в том, что не пропустил ни одного. Да, в хитрости этим обезьянам не откажешь. Один из них они укрепили прямо над моей подушкой на случай, если я буду разговаривать во сне. И обнаружить его было труднее всего.

Не очень охотно, но Сэм все же кивнул в знак одобрения. И тут же подумал о том, что казалось ему само собой разумеющимся:

– Но если вы заблокировали все микрофоны, они могут прийти в камеру и выгнать нас отсюда. Вы должны это понимать.

– Тебе следовало бы лучше соображать, – возразил генерал. – Электронное оборудование в закрытых помещениях имеет только один выход. Сначала они вообразят, что в системе произошло короткое замыкание, на выяснение чего у них уйдет около часа – если они, конечно, не вздумают ломать стены, а попытаются определить повреждение с помощью сенсоров. И данное обстоятельство будет смущать их. Затем, если они поймут, что дело не в коротком замыкании, а в затычках, то придут в замешательство. Помнишь, я говорил о двух пунктиках? Так вот, в течение часа они будут думать над тем, как им вытащить нас куда-нибудь еще, не допустив при этом ошибки. Таким образом, у нас в запасе как минимум два часа. И поэтому постарайся хорошенько объяснить мне все за остающееся в нашем распоряжении время.

Дивероу вполне отчетливо сознавал, что ему просто необходимо «хорошенько объяснить все». Хаукинз был профессионалом, Сэм же не имел пристрастия к противоборству. И не только к физическому, но, как он начинал теперь подозревать, и к умственному.

– Вы не хотели бы услышать что-нибудь о Регине Гринберг? – спросил Сэм, когда генерал замолчал.

– Я читал ваши заметки, – пожал тот плечами. – У вас отвратительный почерк.

– Плохой почерк – профессиональное отличие каждого юриста, одно из условий приема в коллегию адвокатов. На машинку же я не хотел отдавать их.

– Я думаю! – усмехнулся генерал. – У тебя тоже полно грязи в мозгах.

– У вас ужасный вкус, генерал.

– Я никогда не обсуждаю своих бывших жен!

– Зато они обсуждали вас! – заметил Сэм.

– Я хорошо знаю девочек. От них вы не получили ничего такого, что можно было бы использовать против меня… Нет, от них вы не получили ничего… да и все остальное, что вам удалось собрать, не имеет ко мне никакого отношения.

– Надо ли говорить мне о морали?

– Только в моей, грубой, манере. У меня с этикетом плоховато, парень. – Хаукинз вытянул руку в направлении письменного стола. Кисть и вытянутые пальцы ни разу не дрогнули. – Начинай свои объяснения.

– А что объяснять-то? – пожал плечами Сэм. – Ведь вы говорите, что прочитали бумаги. Или я должен разъяснить вам, что все эти документы свидетельствуют о том, что создалась сложнейшая ситуация, грозящая одной стороне объявлением ее представителя персоной нон грата и ставящая другую в весьма затруднительное положение? Если так, то я уже сделал это.

Дивероу потрогал свой глаз – он чертовски болел – и снова сел на кровать.

– Весь материал по Индокитаю, – прогремел Хаукинз, подходя к письменному столу и беря в руки сложенные бумаги, – написан так, будто я работал на этих проклятых вьетконговцев!

– Я бы не сказал так, генерал, – возразил Сэм. – Однако возникает несколько вопросов относительно тех методов, которые вы применяли в своих операциях…

– Да нет, парень, все куда сложнее! – перебил генерал. – Ведь получается так, что я работал либо на них, либо на обе стороны, а то и просто прикарманил чуть ли не половину разворованных в Юго-Восточной Азии денег! Если только я не был настолько глуп, что вообще не понимал ничего из того, что делаю!

– Ах-ах! – пропел Дивероу тонким фальшивым тремоло. – «Теперь мы начинаем кое-что понимать, – сказала Алиса Петуху Робину». Настоящий солдат, награжденный конгрессом двумя орденами Почета, оказывается предателем. И все эти боевые схватки, сражения и стремительные рейды за линией фронта, захват пленных, пытки и примитивные средства грубого выживания – не что иное, как кульминация всего того, что несомненно выставит прославленного вояку в смешном свете. Все это очень грустно, генерал, но человеческая психика может воспринять это только так.

– Дерьмо! – проревел Хаукинз. – Моя голова прикручена намного крепче к плечам, нежели у тех сосунков, которые интересуются всей этой чепухой!

– Двойка генералу, – проговорил Дивероу, поднимая вверх два пальца в форме латинской цифры пять. – Настоящим я подтверждаю, что голова у генерала и в самом деле сидит на плечах куда крепче, чем у любого из службы «Тысяча шестьсот». Но это лишь в том случае, добавлю я, если он действительно настоящий генерал.

– Что это значит, парень?

– О Хаукинз, с вами все кончено! Я не знаю, как и почему это произошло. Мне известно только, что вы в недобрый час встали кому-то поперек дороги, наделали слишком много шума и на вас поставлен уже крест! Мало того, теперь вы для службы «Тысяча шестьсот» – дьявольский подарочек, от которого она вполне определенно пытается избавиться. На вашем примере собираются учить других.

– Чепуха! Подождите до тех пор, пока все это станет известно Пентагону!

– Ваш Пентагон, коли уж говорить до конца, уже давно все знает. Медные носы сталкиваются между собой, спеша на предприятия по производству дезодорантов. Вы не существуете, генерал, а если и существуете, то лишь в чьей-то капризной памяти.

Сэм встал с кровати. Боль в глазу снова распространилась по всей голове.

– Ты не сможешь продать это, поскольку я не куплю, – все еще воинственно заявил Хаукинз, но самоуверенности в его голосе явно поубавилось. – У меня есть друзья. О моей карьере можно рассказывать на рассылаемых новобранцам открытках. Я, черт побери, офицер! Генерал, начавший свой путь рядовым в вонючей бельгийской грязи! И они не могут обращаться со мной подобным образом!

– Я не солдат, я адвокат. И, поверьте мне, о вас уже ведутся переговоры – точно так же, как и о бензине. Эти телефото от ваших пекинских друзей запечатлели все ваши художества. Вы – лопнувший мыльный пузырь.

– Им надо еще доказать это!