Я не могу выносить страдания женщины, особенно когда она льет слезы не на публику. Я повторял объяснение, которое отрабатывал десять дней, все более простыми словами, все более примитивными фразами, превратив его в конце концов в маленький шедевр, состоявший из простого перечисления инфинитивов. Позабыв о том, что мой фильм гибнет, я нанизывал слова надежды и восторга и не видел, не слышал ничего, кроме страдающей женщины. Я распинался в том, какой «у нас» замечательный сценарий, расписывал его прелести и содержащиеся в нем находки, на которые позарится любой продюсер, будь то японец или европеец. Он отвалит нужные суммы денег и будет драться за возможность воплотить эту дивную историю на экране (только теперь, оставшись наедине со своей записной книжкой и описывая то, что произошло менее часа назад, я понял меру своего очередного падения. Каким образом эта женщина и эта страна вынуждают меня так легко сдавать позиции, которые я так яростно до сих пор защищал?!!).
— Он говорит, что не помнит меня, — внезапно простонала мадам Мото.
Я спросил ее очень серьезно, очень вежливо:
— Скажите, вы действительно знакомы с этим продюсером?
— Не с ним, с его сыном я знакома, хорошо знакома, но сын работать с отцом.
С мягкостью полицейского, стоящего у изголовья смертельно раненного единственного свидетеля преступления, я пункт за пунктом, слово за словом вытянул из моего менаджера признание о том, в каких отношениях она находится с «нашим» продюсером: в детстве она была знакома с его сыном, пять или шесть раз они играли вместе.
— И он говорить, не помнить меня! — возмущенно повторяла мадам Мото.
И вдруг у меня возникло другое сомнение... В конце концов все возможно!
— Скажите, а... это свидание, он все-таки вам назначил?
— Но... Да!
— Ну что ж! Зачем же отчаиваться, особенно из-за нескольких вполне законных уточнений.
К мадам Мото вернулась ее спесь. Она сделала такой жест, будто швыряет три пачки сигарет за забор: «Пфють!»
Ей, видите ли, наплевать на свидание с продюсером, нечего перед ним пресмыкаться! В конце концов можно сразу же обратиться к другому, ведь на мой сценарий набросятся все продюсеры мира.
IV. «АГЕНТСТВО КОСМИЧЕСКИХ УСЛУГ»
1. Бальзак — это я
Среда, 23 апреля, час ночи
В номере
Не могу лечь спать, не записав главного, что узнал.
Итак, на вечере были Руссо (я с ним в большой дружбе, мы — на «ты»), два преподавателя французского языка, директор школы, где они работают, и мадам Мото, которую я впервые «вывожу в свет».
Несколько предварительных замечаний: на этом давно задуманном вечере должна была присутствовать мадемуазель Ринго. Последний раз я видел ее на свадьбе. Мадам Мото не подпускает ее ко мне. Между тетей и племянницей явный разлад. Когда я спрашиваю, как поживает мадемуазель Рощица, заговариваю об ее делах или о прогулке с ней, тетя делает понимающий вид: «Ах, не говорите мне о ней!»
Возможно, в этом семейном разладе отчасти повинен и я: у меня слишком длинный язык. Слова, которые лучше было бы не произносить, мадам Мото всегда отлично понимает. Я сказал ей, между прочим, что Ринго познакомила меня со своим «близким другом». По выражению лица тети мне сразу стало ясно, что лучше бы я молчал. Напрасно я твердил, что это сказала не Ринго, а сам молодой человек, и к тому же доверительно, что он плохо знает английский и вполне мог употребить слова совсем не в том смысле, в каком их понимает мадам Мото! Она оставалась мрачной и не заговаривала со мной на эту тему ни на второй день, ни на третий, но сегодня, когда я осведомился о здоровье Ринго, ехидно намекнула, не помню точно, в каких выражениях, на «близкого друга».
Между тетей и племянницей явно существует ревность, хотя я не могу понять, кто кого к кому ревнует. Я тоже одна из ее причин — сегодня мне это стало ясно.
Мадам Мото, постоянно жалующаяся на усталость, недосыпание и недостаток отдыха, пренебрегала всем, почитая за долг сопровождать меня, даже если в этом не было необходимости. Это меня раздражало. Несколько раз, когда в моих бесцельных блужданиях меня сопровождала племянница, я старался дать ей понять, как хорошо, что в это время тетя отдыхает и отсыпается. Я выразил пожелание, чтобы так было как можно чаще, и галантно добавил, что мне очень приятно общество Рощицы, что в конце концов мы прекрасно понимаем друг друга... Само собой, отношение к Ринго я деликатно выражал тремя английскими словами, всегда одними и теми же, несколькими рисунками, подчеркнутыми жестами, а два-три раза прибегал к разговорнику. Теперь я спрашиваю себя, правильно ли поняла меня мадемуазель Ринго и как она передала тете слова, произнесенные с добрыми намерениями. Либо племянница исказила их смысл, либо тетя ее плохо поняла, ибо только что она сказала мне:
— Вы не хотите меня, а? Ринго очень хорошо, очень мило, Ринго все понимать, а?
Я механически изобразил красивым жестом бурный протест, но при одной мысли о том, какой сизифов труд потребовался бы для восстановления истины, у меня опустились руки. Провались все пропадом!
Второй звонок по телефону
Мы встретились в конторе «Эр-Франс» — мадам Мото, ее друзья, Руссо и я. Мой менаджер пришла по поводу квитанции за утерянный билет Токио — Париж, ради моего возвращения на родину, о котором я думаю все охотнее. Я считал это дело давно улаженным, но, наблюдая за переговорами мадам Мото с секретаршами, с ужасом осознал, что все не так просто. Когда я сказал об этом, она ехидно ответила, что до сих пор моим обратным билетом занималась Ринго и конечно же... и возобновила переговоры с очередной секретаршей, которую прислали сверху.
В промежутках между переговорами она принимала друзей, которым назначила свидание в конторе «Эр-Франс». Вечная песня с припевом «сэнсэй, сэнсэй» и «Бальзак» привела Руссо в мрачное настроение.
— Кстати, я хотел узнать... Твои книги переводились на японский язык? — неожиданно спросил он.
— Нет, пока нет... — смущенно ответил я.
— Да, да... Скоро все книги переведены, — вмешалась мадам Мото. — Он должен встретиться большой издатель, очень, очень большой японский издатель, чтобы переводить все книги.
И давай нырять в глубины своей сумки, терзать записную книжку цементной продукции и набрасываться на телефон.
Я удержался от желания отвести Руссо в сторону — на этот раз я хотел знать содержание разговора. Поговорив по телефону, мадам Мото повернулась к нам раздосадованная:
— Этот издатель нехороший!.. Совсем нехороший!.. Очень, очень! Плохой... Вам не надо идти на свидание!..
Наложив вето, она возобновила переговоры с чиновниками «Эр-Франс», на этот раз с двумя мужчинами.
— О чем идет речь? — спросил я Руссо.
— О том, чтобы запросить фотокопию билета туда и обратно, выданного тебе «Эр-Франс» в Париже.
— Я говорю не об этом, а о разговоре с издателем, о свидании, на которое я не должен идти.
— Это из-за твоего положения, — задумчиво сказал Руссо.
— Мое положение! При чем тут мое положение? Будь любезен, сжалься, переведи мне дословно, что она сказала. И не вздумай говорить про бестактность, я этого не стерплю! Должен же я знать, как и что, мне будет легче!
Перевод Руссо в сочетании с разными высказываниями мадам Мото о моем «творчестве» и французской культуре, до того остававшимися непонятными, позволили мне установить, на каком я свете.
Приглашая меня в Японию ради кинематографической затеи, мадам Мото считала, что переводы всех моих романов — дело само собой разумеющееся, в их издании и огромном успехе у читателей она была уверена, так же как в том, что прибыльный фильм, для которого она меня мобилизовала, будет незамедлительно поставлен. Мое мощное вторжение в современную японскую литературу — пустяк, маленькое побочное обстоятельство моего путешествия, вполне естественное приложение к нему. До сих пор более неотложные задачи мешали ей заняться этой пустяковой формальностью, но, подслушав мой разговор с Руссо, она тут же принялась осуществлять свой прожект.
