Он поклялся себе, что за проявленное доверие одержит победу для своего короля. Или умрет.

* * *

— Господа французские гвардейцы, стреляйте!

Прямой, как лезвие шпаги, граф д'Антеррош встал перед французскими гвардейцами, одетыми в сине-белую форму, медленно снял свою украшенную перьями треуголку, приветствуя лорда Хэя, который стоял напротив него перед английским войском.

— Мы никогда не стреляем первыми. После вас, господа англичане!

Фраза-то, конечно, была красивой, но Мориц, наблюдавший за начинающейся битвой с холма, в сердцах чертыхнулся. Из-за этого слабоумного слегла вся первая шеренга французских гвардейцев. Но времени размышлять об этом у него не оставалось — сражение развернулось во всем своем неистовстве. Из-за красивых, но неуместных слов д'Антерроша в строю французов образовалась брешь, в которую устремились англичане. В скором времени угроза в перевесе сил стала чрезвычайно опасной. Тогда Мориц вскочил в своей повозке и крикнул:

— Приведите моего коня!

Приказ этот послужил лишь прикрытием для крика боли, который чуть не вырвался у него из груди, но маршал пересилил себя, не без помощи слуг взобрался на могучего коня и потребовал, чтобы ему дали свинцовую пулю. Ее Мориц положил себе в рот и сильно сжал зубами, чтобы не прикусить от страданий язык. Он обнажил шпагу и устремился в бой, ведя за собой саксонских волонтеров и резервный кавалерийский полк.

Шесть, шесть часов ожесточенной битвы! Противник Морица, герцог Камберлендский, сын английского короля, воплощал в себе грубость, неотесанность и глубочайшее безразличие к человеческим жизням[107].

Англичане прорвались через слабое место в обороне французов раньше, чем предполагалось. Однако орудия маршала, вступившего в бой с новыми силами, наконец пришли в действие, и теперь уже огромная брешь образовалась в рядах противника. После этой славной победы вымотанный Мориц, вернувшийся в свою палатку, говорил офицерам, собравшимся вокруг него:

— Господа, сейчас вы видите меня в подавленном состоянии, причин которого я не в состоянии объяснить. Но сегодняшний день принес нам не только победу, но, как я надеюсь, и доброе здравие!

И самое удивительное, что он не ошибся, — уже через три дня он уже мог передвигаться без посторонней помощи и даже без трости. После сражения,

в котором Мориц рисковал своей собственной жизнью, чтобы одержать победу, король зашел к нему и обнял со словами:

— Господин маршал, похоже, что от этой войны вы выиграете больше, чем мы все — до сражения вы выглядели болезненным и опухшим, зато сейчас, похоже, вы прекрасно себя чувствуете.

— На самом деле, — добавил Адриен-Морис де Ноай, — господин маршал — это единственный известный мне человек, который от славы не раздулся, а наоборот!

В ночь после сражения король привел своего сына на поле битвы, которое в сумерках выглядело еще более печальным и трагическим, чем при свете дня. Указав на разбросанные повсюду трупы, он произнес:

— Смотрите, сын мой, вся эта пролитая кровь — цена, отданная за победу. И хоть это и наши враги, они, без сомнения, такие же люди, как и мы, и настоящая доблесть заключается в том, чтобы относиться к ним, в первую очередь, как к людям, а не как к врагам.

А между тем новость о победе разлетелась с быстротой молнии. Вольтер, узнавший о ней из письма герцога Рене-Луи д'Аржансона, ликовал:

«Вот уже три сотни лет французские короли не одерживали таких блистательных побед. Вы и представить себе не можете, как я рад. Да я буквально вне себя от радости! Да здравствует Его Величество!»

И он сразу же написал «Поэму о битве при Фонтенуа», посвятив ее своему другу Морицу Саксонскому.

Фридрих II, другой друг маршала, в своем письме написал:

«Ни одна битва еще не была настолько доблестной, как эта, и это несмотря на то, что полководец, руководивший ею, практически находился при смерти...»

Вся Франция буквально танцевала и пела от радости. Вернувшись, Людовик XV наградил героев сражения, и в соборе Парижской Богоматери зазвучали торжественные гимны. Мориц же теперь мог появляться в Лувре без каких-либо ограничений и восседать рядом с королевской четой и наследниками. Эти привилегии достались бы и его супруге, если бы он вздумал еще раз жениться, а также старшему из его детей, и передавались бы по наследству каждому старшему ребенку мужского пола, рожденному в законном браке. Ему выделили денежное пособие в размере сорока тысяч ливров, к которому добавились еще двадцать тысяч от правительства Эльзаса, обезглавленного со смертью маршала Брольи. Ну и наконец, ему достался замок Шамбор, прекраснейшая резиденция, воздвигнутая по заказу короля Франциска I в долине Луары, а также все прилегающие к нему земли.

И все же одна победа при Фонтенуа не положила конец всей войне. Мориц составил для себя план дальнейших действий, который, по его ожиданиям, должен был привести к полной победе. И уже через десять дней после битвы при Фонтенуа французы покорили город Турне, за осадой которого король наблюдал с вершины холма. Некоторое время спустя Левендаль штурмом взял Гент, как и сам Мориц когда-то взял Прагу. Именно в Генте и расположился штаб французской армии. Следующими пали Нинон и Алост, затем Брюгге, сдавшийся без боя, и Ауденарде, также покорившийся Левендалю. В Дендермонде блестящую победу одержал герцог д'Аркур. Через две недели Левендаль взял Остенде, а еще через две — вошел в Ньюпор. В результате целых три месяца Франции сопутствовала безоговорочная и постоянная удача, и за это время английские войска были выдворены из страны, которая уже фактически перестала быть Бельгией.

Первого сентября, покинув маршала в штабе в Генте, Людовик XV направился обратно в Париж, где его ждали празднества в честь победы и народная любовь. После этого он вернулся в Версаль, где его тоже ждала любовь, но несколько иного рода — это были нежные объятия Жанны-Антуанетты д'Этиоль, которую он, опьяненный победой при Фонтенуа, сделал маркизой де Помпадур, подарив ей титул просто потому, что считал ее имя забавным. Правда, сверх того ему пришлось подарить ей еще и замок, иначе красавица и не подумала бы ступить на эту землю.

* * *

Двор, это огромное болото, полное лягушек, который в данный момент находился в Версале, тут же узнал эту «приятную новость» и принялся ее обсуждать. Придворные живописцы и обивщики мебели приступили к работам по обновлению покоев покойной герцогини де Шатору[108]. Никто не сомневался, что маркиза в скором времени будет «представлена» королю, королеве, дофину и его сестрам, что означало, что поселится она именно здесь, в Версале. Собственно, вопрос заключался лишь в том, кто же ее «представит».

Для такого ответственного дела требовалась какая-нибудь крестная (в идеале — две крестных, но важнее была первая), знатная и имеющая достаточно высокий титул, чтобы представить королю новоявленную маркизу. Это должна была быть какая-нибудь герцогиня или княгиня, но среди подобных дам не нашлось ни одной, которая бы горела желанием взять на себя такую ответственность. Им казалось немыслимым представлять какую-то мещанку из семьи с сомнительной репутацией, пусть даже эта девушка и имела прекрасное воспитание, была не обделена талантами и вхожа в знаменитые парижские салоны, а также отличалась изяществом и прекрасно пела. И поэтому в кругах, приближенных к королеве, дофину и принцессам, появилась слабая надежда: если не найдется никого, кроме мадам д'Эстрад, кузины этой пустышки маркизы де Помпадур, кто согласится ее представить, король не сможет ничего поделать! Вот и все!

Церемония была назначена на 14 сентября. Но даже за несколько дней до этой даты при дворе никто ничего не знал о том, кто же будет представлять маркизу. Утром десятого сентября, когда придворные покидали часовню вслед за королем и королевой, постепенно возобновляя свои разговоры, несколько человек, собравшихся вокруг Луи-Франсуа де Конти и его матери, шумели гораздо сильнее, чем остальные. Кто-то из них предложил заключить пари — состоится ли представление маркизы де Помпадур? Аббат д'Эйди заметил, не обращаясь ни к кому конкретно: