И когда, наконец, город пал, турки отплыли по морю, принц Евгений смог вернуться в Вену, но на этот раз его юный адъютант за ним не последовал.

— У меня нет права лишать Саксонию такого ценного военнослужащего, как вы, — сказал Морицу принц. — Король должен отдавать себе в этом отчет. И я обязательно лично напишу ему о том, скольким я вам обязан и какое глубочайшее уважение к вам испытываю.

— Я премного благодарен вам, Ваше Высочество, но у короля имеется одна прескверная привычка — передавать все дела в руки господину Флемингу. А он, видите ли, перенес на меня всю ненависть, какую испытывал к моей матери. Так что лично я предпочел бы продолжать служить под вашими знаменами.

— Эта служба вам не много даст, поверьте, — улыбнулся принц. — Турецкая война уже близка к завершению, а я вскоре вернусь в Бельведерский дворец и продолжу заниматься своими коллекциями, своими садами... своим здоровьем. Оно, знаете ли, не из лучших!

И Мориц впервые обратил внимание на то, что перед ним — худой невысокий человек с узким лицом. Самым примечательным в этом лице был взгляд, сияющий невероятной молодостью и силой. Да и вообще, каждый дюйм его маленького тела буквально излучал энергию. Не будучи высокородным по рождению, Евгений Савойский достиг нынешних высот, добился всего, что имел, исключительно благодаря воле, отваге и своему военному гению. По сравнению с Морицем у него было лишь одно преимущество — ему повезло родиться законным сыном. Однако же его мать, Олимпия Манчини, сильно скомпрометировавшая себя в деле о ядах[49], вынуждена была покинуть Францию. А это тоже не лучшим образом влияло на его положение.

— Кого вы хотите заставить в это поверить, Ваше Высочество? Себя или меня? Гений, живущий в вас, делает вас самым здоровым человеком на земле! Не вы ли в каком-то смысле являетесь властителем всей Европы?

После этого принц Евгений расхохотался и положил свою худенькую ручку на плечо молодого человека.

— Возможно, я теперь найду себя в политике. Это занятие опьяняет и будоражит не меньше, чем военное дело! А что до вас, дорогой друг, если моего письма будет недостаточно, чтобы открыть королю глаза на ваши таланты, если вас не ждет ничего, громе ужасного бездействия, тогда делайте, как я! Уезжайте! Ищите славы, которую заслуживаете, в другом месте!

— Славы, которую я надеялся найти, служа вам... Куда мне еще идти — я не знаю.

— Во Францию! Возможно, вас удивит, что этот совет исходит от меня, человека, покинувшего эту страну, повернувшегося к ней спиной и даже воевавшего с ней, но это не меняет главного — там всегда есть место для роста, там вы сможете найти применение своему таланту полководца. Людовик XIV недавно умер, и сейчас мой кузен Филипп Орлеанский[50] исполняет обязанности регента. Он умен, образован, политически грамотен. Единственное, чего ему не хватает для настоящего величия, — это чуть больше скромности и чуть меньше излишеств. Но, думаю, вы прекрасно поладите, — добавил принц с насмешливой искоркой во взгляде.

Совет, данный таким человеком, как Евгений Савойский, не мог быть плохим, и Мориц решил поразмышлять над ним по возвращении в Дрезден. Дома его ждала жена, но их встреча графа совершенно не обрадовала. Практически сразу же после медового месяца между супругами начались нешуточные разногласия. Виной тому по большей части был он, а вовсе не Иоганна-Виктория: ведь это именно Мориц продолжал вести беспутный образ жизни, заводил любовниц и играл в азартные игры. Единственное, что он по-настоящему ценил в своей жене, было ее состояние, позволяющее ему жить так, как нравится. Можно даже сказать, что граф злоупотреблял деньгами своей жены, спуская их направо и налево, да так, что к концу 1718 года Иоганна вынуждена была отправиться за помощью к своей свекрови. Аврора приняла ее радушно и даже написала Августу II:

«Госпожа графиня Саксонская вот уже почти четыре месяца скрывается у меня в аббатстве. Все ее средства уходят на выплаты кредиторам. А я слишком дорожу ее дружбой, чтобы не разделить с нею то немногое, что имею...»

Эти строки она написала совершенно искренне, сочувствуя молодой графине, в которой видела лишь влюбленную девочку, чьими чувствами пренебрегает ветреный и безразличный к ней муж. Она даже прислала Морицу несколько гневных и осуждающих писем, но ответил он лишь на одно из них:

«Поживите с ней подольше, и потом, только потом, сможете сказать наверняка, что она собой представляет. И я очень удивлюсь, если по прошествии времени ваше мнение не изменится...»

Аврора сначала хотела было потребовать от сына более четких и понятных объяснений, но со временем действительно поняла, что тот имел в виду. Настроение Иоганны отличалось редкой переменчивостью и перепадами от хорошего до совершенно скверного. Более того, настоятельница аббатства однажды с ужасом открыла для себя, что ее невестка, проводя время вдалеке от законного мужа, удовлетворяет свои потребности с мужчинами более низкого статуса... чаще всего — с конюхами.

Подобное поведение выглядело роковым в обществе, где с самой смерти аббатисы, которую позже заменила Мария-Сибилла Саксен-Вейссенфельская, у Авроры больше не было близких. Позже, когда умерла и Мария-Сибилла, проделки невестки вновь помешали Авроре быть избранной аббатисой, и ею стала Иоганна-Елизавета Гольштейн-Готторпская. И тогда графиня фон Кенигсмарк, наконец, решилась — она попросила Иоганну поискать развлечений где-нибудь в другом месте. Это был полный и безоговорочный разрыв отношений.

Та, испугавшись и осознав, наконец, какую опасную игру затеяла, пожаловалась свекру:

«С Морицем мы соединены священными узами брака, и я до сих пор горячо желаю мирной и спокойной жизни для нас обоих, был бы он только чуточку любезнее со мной! Я буду крайне счастлива, если он проявит немного уважения в отношении меня и перестанет грубить всякий раз, как я с кем-то заговариваю. Что касается остального, я готова принести Вашему Величеству клятву, что мое поведение отныне и впредь будет таким, что не вызовет ни единого нарекания».

Августу II ничего не оставалось, кроме как приказать своему сыну вернуться к этой маленькой бедняжке. И вот через два дня после того, как пришло письмо, он вернулся к ней и, забыв о всякой любезности, мрачно заявил:

— Сударыня, мне прекрасно известно, что вы клевещете и жалуетесь на меня каждому встречному. Если вы считаете, что нам лучше расстаться, я не буду против, но если вы хотите остаться со мной, должен предупредить, что вам в таком случае придется вести себя так, как я того требую. Ваше нынешнее поведение я совершенно не одобряю и хочу, чтобы вы впредь изменили его. Даю вам время для принятия решения до завтрашнего дня.

— Несложно догадаться, сударь, откуда взялось в вас это предвзятое отношение ко мне. Ваша мать никогда меня по-настоящему не любила, и если и принимала у себя, то только ради того, чтобы посадить меня на цепь и подчинить своим желаниям. Такова, видимо, моя судьба, как и многих женщин, которые имеют право лишь слепо подчиняться своему мужу. Но знаете что? Я лучше буду сидеть на хлебе и воде, чем приму ее. Вот вам ответ. А что до развода — я против!

— Хотел бы я знать, почему! Совершенно очевидно, что мы с вами не созданы друг для друга. Мы никогда не достигнем взаимопонимания. И о любви и речи быть не может — я вас не люблю.

— Но я-то вас люблю! Вот в чем разница!

И тут Мориц разразился приступом такого дикого хохота, что его отношение к высказыванию супруги стало очевидным:

— Кого вы пытаетесь заставить поверить в это? Похоже, что не меня... А если не так, то расскажите-ка о любовной истории с моим бывшим поручиком Яго[51], с которым вас видели все и повсюду? Разве не с ним вы потом отправились к себе Шёнбрунн, и не его ли, спавшего в моей постели, принимали там как важного гостя?