Фил не оставлял попыток сплотить семью и заставить всех домашних улыбаться. Так продолжалось до тех пор, пока он не закончил колледж с отличием. Отец пожал ему руку и подарил ручку «Синбад» из своей коллекции.
Когда же Фил сообщил им, что в конце лета собирается в Калифорнию, учиться на актера, отец обозвал его глупой задницей и вышел из комнаты. Миссис Стрейхорн, с трудом подавив гордость и радость, велела ему пойти и извиниться перед отцом. Вместо этого Фил собрал сумку и ушел из дому. После этого они с родителями не общались два года.
Оказавшись в Лос-Анджелесе, мы с ним на пару сняли квартирку на Мэнсфилд-авеню в Хэнкок-Парке и начали пытаться стать знаменитыми. Но у нас ничего не выходило. В конце концов, мы оба так и не сумели начать делать карьеры и, соответственно, вынуждены были подрабатывать официантами в разных модных ресторанчиках на Беверли-Хиллз.
В этот сумбурный и полный разочарований период я ухитрился выпустить сборничек стихов. Тайком от меня Фил обошел все книжные лавки от Венис-Бич до Голливудского бульвара и договорился с торговцами разместить мою книжицу везде, где имелись отделы поэзии. Далее, все происходило, как в кино: сотрудница отдела новых проектов одной независимой кинокомпании в одной из этих книжных лавок услышала, как я читаю свои стихи. Подойдя ко мне после выступления, она сказала, что ей понравились мои «стихи-диалоги» и спросила, не хочу ли я попробовать свои силы в сценариях. Так я и начал. И этого бы не произошло, если бы Фил Стрейхорн не взял дело в свои руки и не убедил скептиков, что мою книгу стоит заказать.
Мне повезло. Я переделал три чужих сценария, а потом написал и свой собственный. Фил слышал каждую строчку из всех четырех и был справедливым и откровенным критиком. Затем мой сценарий, называвшийся «Хладные одежды» без малого год путешествовал по киностудиям, пока в конце концов кто-то не сказал «да». Мне отвалили кучу денег, но фильм снят так никогда и не был. Непривычное состояние финансового благополучия позволило мне немного притормозить и многое обдумать — чего мне как раз и не хватало Результатом явился костяк моего первого собственного фильма «Блондинка-ночь».
Впрочем, с чего это я вдруг начал рассказывать о себе, когда это история жизни Фила? Да потому, что он тогда, как и я, изо всех сил старался прорваться, но безуспешно. Мы всегда жили вскладчину, но он решительно отказался пользоваться теми деньгами, которые я получил за переделанные сценарии, заявив, что они чисто мои. И как я ни убеждал его в обратном, он лишь упрямо качал головой. Мне только и оставалось, что время от времени угощать его обедом, и все. Когда же я купил ему в подарок на день рождения отличный цейссовский бинокль, у Фила на глазах показатись слезы.
Существует особая категория людей — они не то чтобы святые, а просто почти бессознательно считают себя на вторых ролях по отношению к тем, кого любят. С их стороны это ни в коем случае не жертва и не свидетельство преклонения — они просто любят. И нет ничего трогательнее, чем их удивление, когда хоть малая толика этой любви и заботы возвращается им. И дело, по-моему, вовсе не в том, что они не считают себя совсем уж недостойными внимания. Просто их удивляет, когда кто-то удосуживается подумать и о них. Многие добрые люди удивляются (и бывают очень тронуты) проявленной по отношению к ним щедростью.
Неудачи следовали одна за другой. Те из нас, кто искренне беспокоился за него, пытались помочь, чем только могли, однако эти долгие месяцы стали для Фила настоящим «периодом пощечин»: придуманный им образ. Он рассказывал, что в те дни просыпался утром уже заранее готовый уклониться от готовой появиться невесть откуда руки, которая сегодня снова начнет валять его по полу жизни. Иногда ему вроде бы поначалу и удавалось увернуться, но рука каждый раз неизменно находила его вновь. А может, этим делом занимались и сразу две руки.
Он встречался с девицей, которая постоянно норовила затащить его в постель. Это помогало ему сохранять спокойствие и ходить с забавно, чуть по-рыбьи, вытаращенными глазами, но оказалось, что она к тому же еще и большая любительница разных источников высокого напряжения. В том состоянии, в котором тогда пребывал Фил, он просто не мог время от времени не поддаться искушению отведать ее кислотной «пурпурной дымки» или поучаствовать в ее экспериментах с кокаином. Как-то раз они на пару выкурили несколько косяков с колумбийской дурью, пропитанной псилобицином[56]. У него начались такие галлюцинации, что он, сам того не осознавая, выкатился из ее дома задом наперед и таким манером одолел целых три квартала.
Но потом, благодарение Богу, он повстречался со свиньей.
Ее звали Конни, и она была вьетнамской вислобрюхой свиньей. Представьте себе дикого кабана без клыков и с провисающей от холки до крестца буквой "U" спиной так, что брюхо волочится по земле, с горячим пристрастием к «эм-энд-эмз», исключительно проницательным умом, и вы сможете себе представить Конни.
Фил был из тех людей, которые не теряются ни в каких ситуациях, поэтому, когда это создание однажды вечером появилось у нас на заднем дворе, где мы как раз были заняты барбекю, он лишь слегка пригнулся к ней и спросил, не на десерт ли она пришла. Я спросил, это еще что за тварь? А он ответил — это, мол, вьетнамская вислобрюхая свинья. Спрашивать, откуда он это знает, я уже не стал, поскольку Стрейхорн знал понемногу обо всем. Он был единственным из тех, кого я знал, способным просто для развлечения прочитывать целые энциклопедии ради того, чтобы стать актером, отказаться от предложения учиться физике в Калифорнийском технологическом, а на сон грядущий почитывать книжки вроде « Tractatus Logico-рhilosophicus» Людвига Витгенштейна[57], постоянно валяющиеся у него на тумбочке возле кровати.
На шее у свиньи был красивый кожаный собачий ошейник, с вытисненным на нем именем «Конни» и нацарапанным рядом номером телефона. Я отправился в дом звонить, а Фил тем временем кормил ее изюмом в шоколаде.
Минут через пятнадцать в нашем патио появился довольно жизнерадостный с виду старик. Он был коренаст, плотно сбит и имел вид человека, много времени проводящего на открытом воздухе. Округлое лицо с живыми яркими глазами обрамляли седые, будто присыпанные тальком коротко стриженные волосы. В общем, он был похож на человека, то ли имеющего собственный грузовик, то ли работающего на заводе, где здоровые парни зарабатывают на жизнь своим горбом, теряя по кварте пота каждый день.
— Вот ты где, моя Конни! Привет, ребята. Я — Венаск.
Так началось выздоровление Фила.
Венаск жил в соседнем квартале в собственном доме вместе с этой самой свиньей да еще пожилым бультерьером по кличке Кумпол. Оказывается, они по три раза в день прогуливались чуть ли не мимо нашего дома, хотя до этого мы их ни разу не видели. Поскольку эти прогулки были регулярными, Фил стал по возможности принимать в них участие.
Единственным, что старик реально сделал для Фила за следующие несколько месяцев, так это научил его плавать. Но, очевидно, между ними происходило еще что-то, о чем я не имел ни малейшего понятия. Чем больше они сближались, тем меньше при мне разговаривали друг с другом. И все же с самого начала было совершенно ясно, что у них очень много общего.
Иногда нас спасает какая-то сущая мелочь: внезапное похолодание, забавный жест ребенка, несколько чашек хорошего кофе. Обычно, когда я спрашивал Фила, чем они с Венаском целый день занимались, он улыбался и неопределенно отвечал, что они «плавали», «болтали» или «играли с животными».
Венаск был родом из Франции, но родины не видел уже лет тридцать. Этот бежавший во время войны от нацистов еврей осел в Калифорнии потому, что она напоминала ему родные места в окрестностях Авиньона[58]. Он был женат, но жена умерла. Много лет назад они держали довольно популярную закусочную напротив одной из киностудий. Поэтому, когда бы вы ни пришли к нему, первым делом он неизменно спрашивал, не сделать ли вам сэндвич. И отказаться было довольно трудно.
