– А по мне, они все одинаковы. Говорят, что «вовчики» имеют поддержку президента, у гаранта. «Юрчики» – нет. А «юрчики» к нам более терпимы, чем «вовчики». «Вовчики» готовы вырезать всех русских в Таджикистане, всех до единого, «юрчики» же уговаривают русских не уезжать: «Не покидайте Таджикистан!» В результате вон что получается: Ельцин поддерживает тех, кто режет здесь русских. Как это, а?

– Налить бы ему такого коньяку, чтобы он уснул и не проснулся, – яростно блеснув глазами, проговорил Взрывпакет. Видать, недаром его прозвали Взрывпакетом, заводится он мгновенно, с полуоборота.

– Что, не любишь его? – спросил Панков.

– Не его самого, а окружение. Воры все, воры! Обобрать Россию, развалить такую страну, сделать, чтобы во имя трех сотен богатых Буратино миллионы людей ходили без штанов, не имели куска хлеба на столе, нищенствовали – для этого надо иметь особые мозги.

– Вот они у него такие и есть. Не голова, а репа с грядки – произнес Бобровский напрягшимся злым голосом. Они были достойны друг друга, десантники Бобровский и Назарьин, чужих ошибок не умели прощать.

– Разные Стерлиговы, Кивелиди, Мавроди и прочие «иди» и «оди» жиреют, наедают щеки, шеи и животы, а Ивановы, Петровы, Сидоровы нищают, продают последние тряпки, продают даже ордена, чтобы купить хлеба и картошки, кое-как продержаться, пожить еще немного.

Одна защита остается – автомат Калашникова. И побольше патронов.

– И чтоб цель была видна получше, – одобрительно усмехнулся Бобровский, ковырнул пальцем грубый, через край, шов, которым была заделана у него дыра на рукаве, – видишь, до чего довели нас, капитан? Сплошь в дырье ходим. Хорошо, что еще не обовшивели, хотя мыла у нас ни одного куска нет, – он остро, цепко глянул на Панкова. – А ты, капитан, чего отмалчиваешься? Что в стороночке сидишь, на ус наматываешь?

– Бесполезно ругать. Это все равно, что мочиться против ветра.

– Тоже верно, – Бобровский отвел глаза в сторону. – А выглядишь ты лучше нас, не так оборванно.

– Все еще впереди.

– Нетипичный у тебя вид для российского солдата.

– Я же говорю – все еще впереди. Скоро нитки кончатся – буду ходить такой же оборванный, как местные бабаи.

– Нитки я тебе подарю. А шулюм у тебя отменный, хорошего повара на заставе держишь, – Бобровский со смаком облизал ложку. – В отряде узнают – заберут.

– Не отдам.

– А у тебя и спрашивать не будут, заберут, и все.

– Юра! Карабанов! – выкрикнул Панков и, увидев, что Карабанов высунулся из своего окошечка, спросил: – Если в отряд тебя будут забирать, пойдешь?

– Не-а!

– М-да! – Бобровский не удержался, досадливо крякнул. – А повар у тебя действительно на «ять». Небось, хорошие отбивные умеет делать даже из фанеры?

– Умеет, – капитан кивком отпустил Карабанова, продолжающего выглядывать из своего окошка, потом поднял откляченный большой палец, показал его Карабанову. Добавил, засмеявшись: – Главное, на кусок фанеры кусок мяса побольше положить.

Через два дня на афганском берегу появились люди – настороженные, с крадущимися мягкими движениями, в халатах и чалмах. Они цепочкой прошли к Пянджу.

Ночь только что отползла к западу, на востоке лишь десять минут назад появилась светлая сливочная полоска, горы же на западе были еще черны и угрюмы, небо смыкалось с хребтами.

– Разведчики, – глянув на цепочку подвижных, почти бестелесных теней, пробормотал Бобровский, выматерился. – Он-ни, с-суки! – Подвернул колесико бинокля, увеличивая резкость. – Раз, два, три, семь… тринадцать… – он смолк, губы его теперь шевелились беззвучно, словно бы сами по себе, – двадцать пять человек, – объявил он, – ровно столько, сколько у меня солдат, баш на баш.

– Добавить тебе людей или сам справишься? – сухим, будто в горле у него что-то запершило, голосом спросил Панков.

– Твое дело, капитан, охранять границу – вот ее и охраняй! – грубо, скрипучим начальственным тоном произнес Бобровский. – А мое – бороться с халатами! – Голос у него смягчился: все-таки Панков был старше его по званию и уж никак не меньше по должности. – Занимайся своим делом, а я займусь своим.

Бобровский задом, будто рак, уволакивающий в нору свою добычу, выбрался из каменистого окопа, в котором они находились, щеки у него порозовели, это было заметно даже в предрассветном сумраке, взгляд оживился, потерял свинцовую жесткость, рот плотно сжался – такое преображение всегда происходит с человеком, приготовившимся к броску, к стычке с врагом, – и, пригнувшись, помчался к длинному, топорно сработанному «опорному пункту» десантников.

Десантники оказались не мастера по части рытья, не было у них того пороха и терпения, что были у пограничников, Панков от них не мог потребовать того, что требовал от своих. Лопатой окоп для «стрельбы стоя с лошади» никогда не выроешь – тут надо брать лом, по-шахтерски долбить породу, ахать и потеть от напряжения. Панков, кстати, наравне со всеми рыл окоп себе, поскольку старый, оставшийся от прежнего начальника заставы, ему не понравился, капитан выбрал место чуть выше и открытее, и взялся за лопату с ломом. Вырыл настоящий командирский, большой, поскольку при нем в любом бою находился радист с переносной рацией, а так как это был не просто окоп, а КНП – командно-наблюдательный пункт, то он обязательно еще должен быть укреплен и грязновато-серым, пористым от того, что отлит из плохого материала, бетонным поясом.

Если все окопы укреплены бетонными плитами – это хорошо, но если только один командирский, то, спрашивается, где во время боя находится командир? Задача, которую может успешно решить не только неграмотный человек в галошах, а и несмышленый ясельный ползунок, не слезающий с ночного горшка. Остается душманам только получше прицелиться из гранатомета.

Неплохо бы бетоном укрепить и окопы бойцов – всё целее ребята будут, хотя иногда бетон попадается такой, что пули в него входят, словно в сыр. Это во-первых, а во-вторых, такой бетон плохо действует на организм, руки от него все время бывают влажными, в ушах стоит звон, в носу накапливается простудная мокреть. Так что от такого бетона надо держаться подальше… Панкову повезло – он укрепил КНП нормальным бетоном.

Тени на афганском берегу на несколько минут растворились в промерзших, покрытых инеем камнях – будто под землю нырнули, потом появились вновь. Уже внизу.

Стремительно пересекли голый пятак, отделяющий камни от густых рыжих зарослей старого камыша, и исчезли в них. Через полчаса разведчики переправятся через Пяндж и окажутся на нашем берегу. Панков вздохнул, натянул на себя лифчик с запасными рожками и четырьмя гранатами, всаженными в кармашки. Боя не миновать.

Увидел, как внизу, метрах в пятидесяти от него, Бобровский рысью провел своих десантников – поджарых, быстроногих, бесшумных. Панков устремился следом за ними. Бобровский действовал грамотно, Панков и сам бы так действовал: сделал две засады, одну группу отправил в противоположную сторону, к Голубому ключу, возле которого Панков недавно был на охоте, другую отвел чуть в сторону от тропы, на которой могли, – а вообще-то должны были – появиться разведчики, группа эта могла стремительно ссыпаться с камней и задавить противника…

Панков залег за грядой старых, поросших диковинным рыжим мхом валунов.

Ожидание перед боем всегда бывает тоскливым, мучительным – все мозги высасывает из человека, иссушает его, – человек в эти полые, наполненные лишь стуком собственного сердца минуты успевает многое передумать, многое увидеть – перед ним обязательно возникают лица из прошлого, из детства, из школьной поры, в горле от этих видений собирается что-то теплое, соленое, – то ли кровь, то ли слезы, глаза влажнеют…

Отсюда, с войны, многое видится совершенно по-другому, чем дома, – и события, происходящие в России, и люди, варящиеся в тамошнем котле, – кажется, немало из них забыли, что такое совесть, но очень хорошо знают, что такое подлость, и успешно пользуются этим, заменив одно другим, как, собственно, заменили и многие понятия, считавшиеся незыблемыми. Что такое ныне с точки зрения Москвы порядочность, добродетель, чувство локтя, верность присяге? Впрочем здесь, в Таджикистане, знают лучше, чем в Москве, что такое верность присяге. Это многие испытали на своей шкуре: и по полгода жалованья не получали, и по паре месяцев – боеприпасы с продуктами. Боеприпасы – ладно, их можно, в конце концов, отбить у противника, а вот насчет продуктов, то их и у противника нет, а в Москве почему-то считают, что пограничники запросто могут прокормиться святым духом, яйцами каких-нибудь утконосов, либо дикобразов – старших братьев ежей, у которых яиц, между прочим, не больше, чем у мужика в штанах, молитвой родному начальству да супом из фанеры. Так, собственно, и было, пока не была образована Федеральная пограничная служба.