Мои родители относились к рядам местной интеллигенции: мама – преподаватель начальной школы, папа – простой инженер на заводе. Нормальная, обыкновенная семья.

Когда мне было десять лет, папа от нас ушел.

Просто однажды вечером он вернулся с работы, мы поужинали втроем, как было у нас заведено, папа встал из-за стола, поблагодарил маму за ужин и сказал:

– Мне надо собрать мои вещи, я ухожу. – И вышел из кухни.

Это было как гром среди ясного неба! Ладно бы для меня, я, как ребенок, могла быть не посвящена в их с мамой проблемы, но нет! Мама так растерялась, она ничего не понимала – почему, откуда напасть? Ведь ничего не предвещало!

Отец всегда ночевал дома и каждый день приходил с работы в одно и то же время, никогда нигде не задерживался и вел себя как обычно. Как всегда. И ничего такого не происходило: никаких событий, что могли вызвать его раздражение или резкие высказывания, никаких скандалов с мамой или хотя бы неприятных разговоров с предъявлением претензий – ничего, чтобы можно было предположить, что он недоволен семейной жизнью и у него имеется роман на стороне!

Впрочем, мой отец, Виталий Степанович Огнев, всегда был человеком закрытым, замкнутым, малоэмоциональным и малоразговорчивым – эдакая вещь в себе, сухарь педантичный. Я не помню случая, чтобы он обнял меня, поцеловал, как-то по-отцовски приголубил, спросил, как дела, как учеба в школе; иногда меня это сильно задевало, до слез, я же видела, как относятся отцы к моим подругам, как их балуют, любят. И порой мне страстно хотелось, чтобы он так же, как и те папы, меня любил и интересовался мной и моей жизнью, и хвалил за достижения. Но он был скуп на слова и никогда не проявлял чувств ни ко мне, ни к маме.

А через два часа, собрав все свои вещи, он просто ушел, сказав в дверях:

– Ну, прощайте.

И навсегда вычеркнул нас из своей жизни. Через месяц их с мамой развели, он обязался платить положенные алименты на меня и платил исправно свои двадцать пять процентов, но больше ни разу не позвонил, не появился и никаким иным образом не давал о себе знать.

Ушел – отрезал. Ушел, кстати, к другой женщине.

А нам с мамой стало даже как-то легче без него, словно мы из армии демобилизовались. И оказалось, что вместе с ним исчезла необходимость стараться ему угодить, и неожиданно выяснилось, что отец установил в семье строгие, жесткие и неукоснительно исполняемые правила, на которые мы теперь с удовольствием наплевали и жили раскрепощенными и свободными.

Лично для меня папа сделал несколько конкретных вещей в жизни: участвовал в моем зачатии, назвал меня Мирославой в честь какой-то там его прабабушки и лично зарегистрировал это имя в загсе. И восемь лет платил алименты со своей официальной зарплаты, которые равнялись, по нынешним временам если пересчитать, сорока рублям пятнадцати копейкам. Да, и еще от папы мне достались густые блондинистые волосы редкого пепельного оттенка, правда, у него самого был иной цвет волос, ну а мой, как утверждали родственники с его стороны, достался мне именно от той прабабушки. За что из всего перечисленного мне его благодарить, не знаю, пожалуй, только за первое.

И неожиданно открылось, что мамулька у меня молодая и интересная женщина – ей же всего тридцать лет было, и за ней начали ухаживать мужчины, и у нее случались романы. Но она никогда не приводила ни одного мужчину к нам домой и замуж отказывалась выходить, боялась почему-то и все шутила, когда я об этом спрашивала:

– А зачем, Славочка? Так я сама себе хозяйка, и никто мне не указ, а появится муж и сразу: это делай, это не делай, обслужи, обстирай, дом в чистоте держи, разносолами ублажи. А он потом встанет и уйдет. Нет, мне так лучше, – и спрашивала, задорно улыбаясь: – Нам ведь правда так лучше, дочь? Мы вольные и свободные.

Дочь соглашалась с утверждением и сильно перестаралась с воплощением данного постулата в жизнь: стала байкершей, а заодно и рокершей, и немного металлисткой. Дело в том, что мой троюродный брат Вадим (он старше меня на десять лет), сын маминой двоюродной сестры тети Вали, с которой они были в очень близких, родственных отношениях, увлекался мотоспортом, мотоциклами и всем, что с ними связано.

Когда мне было лет тринадцать, он как-то взял меня с собой на байкерскую тусовку, случайно так вышло. Наши мамы готовили праздничный стол к юбилею бабушки и отправили нас с Вадимом на дальний большой рынок за покупками, но рынок по какой-то технической причине оказался закрыт, и мы без зазрения совести просто слиняли. Чтобы не попасть под еще какое-нибудь их поручение. Ну, а так как Вадим при любой возможности «линял» только в свою байкерскую компанию…

Девочка я была решительная, абсолютно ни черта не боялась, энергии и любопытства во мне хватило бы на батальон рядовых девчонок, потому и неудивительно, что уже через месяц я лихо рулила на самом маленьком мотоцикле, который мужики подобрали специально для меня. Как ни странно, я вписалась в сообщество этих людей – ни в коем случае не банды! Руководил этим клубом и являлся непререкаемым авторитетом некто Варяг, в простой жизни звавшийся Николаем, был он старше всех и немного страшноватый от старого ранения в лицо, которое получил в Афгане. Вот он и требовал от всех соблюдения законов, никакого раздолбайства, никаких правонарушений, и строго за этим следил, и беспощадно изгонял из группы даже за намек на криминал. Он же, Варяг, и решил, что девочка Слава вполне достойна того, чтобы вступить в их ряды, правда, с одним условием – я обязана хорошо учиться в школе.

Знаете, как я старалась? Я стала круглой отличницей, только бы не вылететь из любимой тусовки. И гоняла на мотоциклах, и наизусть знала все рокерские коллективы и их композиции, и даже пару лет пела в одном местном рок-ансамбле, и тащилась от металлики, а «Rammstein» стал одной из моих любимых групп.

Но этого мне показалось мало. А прикид? Обязательно!

И в шестнадцать лет я ходила по улицам, шокируя своим видом пуританских прохожих, в черных в обтяжку брюках из синтетической кожи, в черных майках с портретами любимых исполнителей, в черной косухе с заклепками, в обрезанных перчатках и тяжелых армейских «берцах» на ногах.

Свои прекрасные пепельные волосы я обрезала под безукоризненное «каре» с челкой ниже бровей и красила их, разумеется, в «радикально черный» цвет, а макияж делала такой, что порой и глаз не было видно. Дополняли эту «картину» три косых шрама на правой щеке – один подлинней и два маленьких, – полученных мной от падения с мотоцикла, когда меня протащило мордой по асфальту. Не такие прямо страшенные и выпуклые шрамы, но очень даже заметные.

Так что со свободой и волей я как-то переборщила.

Мама поначалу пугалась, а потом махнула рукой – перебесится ребенок, само пройдет! Она лично встретилась с Варягом-Колей, долго с ним разговаривала, и с Вадимом беседовала, и решила не трогать меня и не поучать. Главное, она знала точно: я не пью даже пиво, не курю и уж тем более не балуюсь никакими наркотиками, и нахожусь под постоянным и неусыпным приглядом нормальных ребят. И, кроме того, мы объездили пол-России по историческим местам, каждый раз с какой-то идеей: то средства собрать для сиротского дома или для реставрации церкви, то на какие-нибудь рок-фестивали.

Одним словом – жизнь бурлила! При этом у нас с мамой наступила полная любовь и взаимопонимание. А для полного спокойствия ее нервов я стала лучшей ученицей в школе и победила на нескольких олимпиадах. Правда, у меня лично создалось впечатление, что победу мне присуждали скорее от испуга, когда, грохоча тяжелыми ботинками, я подходила к преподавательскому столу и, позвякивая заклепками на косухе, усаживалась на стул, и хлопала тяжелыми от туши ресницами, грозящими в очередной раз просто не разлепиться.

В шестнадцать лет я твердо решила, что стану юристом. И пришло ко мне это озарение в околотке одного из маленьких городишек, который проезжала наша бригада, путешествуя летом по стране. Заперли нас просто так, для профилактики, за один только внешний вид и мотоциклы на всю ночь. И меня просто порвало от невозможности что-то доказать красномордым ментам, издевательски похохатывавшим над моими потугами добиться справедливости.