Поручик вышел из-за стола, взял с книжной полки небольшой томик, положил его перед каторжанином. На обложке книги было выдавлено черной жирной краской: «Марк Рокотов. Стихи».

Поляк полистал томик, поднял на начальника насмешливые глаза.

– Мы будем декламировать стихи Марка Рокотова?

Гончаров сухо рассмеялся, сел.

– Декламировать не будем. Почти все стихи Рокотова я знаю наизусть. Я его давний и ревностный поклонник. – Он закурил, откинулся на спинку стула. – Вы ведь были знакомы с Рокотовым?

– В какой-то степени.

– И на каторге оказались по воле господина поэта?

Тобольский отвечать сразу не стал, кинул взгляд на пачку папирос, поручик кивнул, пан прикурил, затянулся, пустил густой дым.

– На каторге, господин поручик, я оказался исключительно по своей воле. В моем возрасте сложно подчиняться чужим влияниям.

– Однако вы все-таки подчинились воле террористов?

– Желаете откровенностей? – Поляк с прищуром смотрел на начальника. – Праздное любопытство?

– Не только. Меня интригуют поступки людей, идущих столь безоглядно против закона.

Тобольский загасил в пепельнице окурок, снисходительно усмехнулся.

– К сожалению, ничего стоящего о них сообщить не могу. Имел к ним только касательное отношение. Могу лишь назвать причину, толкнувшую меня на этот путь. Если вам, конечно, любопытно.

– Любопытно.

– Хорошо. Позвольте еще один вопрос? Вам сколько лет?

– Двадцать два года.

– Всего двадцать два… И какая же нелегкая привела вас в этот забытый богом и людьми край?

Гончаров снова коротко засмеялся:

– У нас получается едва ли не исповедальный вечер.

– Не хотите, не отвечайте. Вы сами подвели к исповедальности.

– Хорошо, отвечу. – Поручик перебросил ногу на ногу. – Бессмысленное столичное существование. Скука, однообразие, отсутствие какой-либо реальной цели.

– Вы из состоятельной семьи?

– Весьма. У меня есть все, и нет ничего.

– Полагаете, здесь вы что-либо найдете?

– Пока не знаю. По крайней мере, мне здесь интересно. Экзотика!

– Смею вас огорчить. Здешняя экзотика через пару месяцев станет адом, и вы пожелаете немедленно бежать отсюда. Вы возненавидите окончательно не только здешнюю публику, но и самого себя.

– Возможно, – согласился Никита Глебович. – По крайней мере, потом будет о чем вспоминать.

– Если это «потом» у вас наступит.

– Но у вас ведь оно наступило?!

– Наступило. На каторге.

– На пожизненной. Я же в любой момент могу покинуть эти гиблые места.

– Возможно. Но пока что мы с вами, господин поручик, здесь на равных. Я – каторжанин, и вы – также. И привилегия у вас только в одном: вы можете меня наказать, я вас – нет. Хотя и это спорно.

Гончаров не сразу оценил остроумный ход каторжанина, затем рассмеялся громко и с удовольствием.

– Браво! Значит, между нами есть нечто общее?

– Всего лишь часть суши, на которой мы располагаемся.

Гончаров посидел какое-то время в размышлении, поднялся, подошел к буфету, вынул оттуда хрустальный штоф с водкой, две рюмки, поставил на стол.

– Предлагаю выпить.

– Вот с этого все и начинается, – заметил с ироничной улыбкой пан. – Вначале вы будете искать собутыльника, затем станете пить по-черному. В полном одиночестве. А отсюда родится жестокость, озлобленность, ненависть ко всем и вся.

Никита Глебович отрезал кусок вяленой оленины, кивнул на нетронутую рюмку.

– Брезгуете?

– Просто не пью.

Возле дома стали грызться собаки, поручик подошел к окну, посмотрел вниз, беззлобно чертыхнулся, вернулся обратно.

– Все здесь интересно. Интересно и страшно. Но вы правы – когда-нибудь все это обрыднет. – Налил себе повторно, выпил, затем испытующе посмотрел на каторжанина. – Еще один вопрос. Вся эта чушь о вас и Софье Блювштейн…Понимаете, о ком я?

– Разумеется.

– Это вранье или имело место быть?

Пан пожал плечами и спокойно ответил:

– Имело место быть.

– Она – майданщица. Ей разрешили открыть квасную лавку. По моей информации, госпожа Блювштейн торгует не только квасом. Но и кое-чем покрепче.

– Вы желаете лишить ее особого положения?

– Вовсе нет. Мне она просто любопытна.

Поляк поднял глаза на поручика, усмехнулся:

– К сожалению, видимся мы редко. Мне ведь предписан особый режим – передвижение по поселку только в сопровождении конвоира.

– Я дам команду о временной отмене режима.

– Желаете, чтобы я вам ее представил?

– Мне бы хотелось расположить ее к себе.

– Зачем?

– Легендарная особа. Необычная судьба. Меня привлекает все неординарное, загадочное.

– То есть я должен сказать Соне что-то о вас хорошее?

– Ну, ни хорошее, ни дурное. Но я бы желал, чтобы поселенцы видели во мне не только зверя.

Пан Тобольский в некотором недоумении помолчал, затем поднялся.

– Я могу идти?

– Нет. – Поручик подошел к нему. – Попытайтесь поверить в мою искренность. Россия на рубеже страшных перемен. Смертельных перемен. И я хочу оставить после себя хотя бы крохотный след, пусть даже на этом острове отверженных.

Желваки собрались на скулах поляка, он уставился на начальника в упор.

– Вы или сумасшедший, или прохвост.

От услышанного тот вздрогнул, с тихой ненавистью посмотрел на каторжанина, затем овладел собой, тихо промолвил:

– Может, и то, и другое. Для кого как, – и коротко махнул: – Ступайте.

Тобольский был уже возле двери, когда Гончаров окликнул его:

– Минуту! – снова подошел к каторжанину. – Госпожа Блювштейн здесь ведь не одна?

– Да, с дочкой. С Михелиной.

– По слухам, она весьма хороша собой.

Тобольский едва заметно усмехнулся.

– Она каторжанка, господин поручик, – и готов был переступить порог, когда его вновь остановил начальник.

– А со старшей дочерью… примой петербургской оперетты… действительно все так трагично, как писали газеты?

– Я каторжанин, господин поручик. И связи с материком у меня никакой. С наступающим Новым годом.

В комнату ворвалось облако холодного белого воздуха, конвоир услышал звук открывшейся двери, шуганул собак и заспешил навстречу каторжанину.

На следующий день, когда к ночи уже была завершена смена лесоповалочных работ, пан Тобольский решился навестить Соньку. Благо начальник снял предписание передвигаться по поселку только в сопровождении конвоира.

Квасная лавка находилась на небольшом майдане в центре поселка вольных поселенцев. Кроме нее, здесь в темноте виднелась управляющая контора с крыльцом, рядом чернел недавно построенный помост для порки провинившихся, а чуть в стороне нелепо торчали обломанные колеса от карусели, в теплое время предназначавшейся для местных детишек.

Из трубы лавки на фоне звездного прозрачного неба валил густой белый дым – значит, Сонька еще торговала.

Сама лавка представляла собой обычную черную лачугу с вдавленными в снег четырьмя окнами и протоптанной узкой тропинкой ко входу. Перед дверью лежали ленивые откормленные собаки, равнодушные к каждому, кто посещал лавку. Рядом с ними сидел на корточках Михель, совал им в физиономии куски хлеба или вяленой рыбы, те отворачивались, недовольно рычали, иногда даже огрызались.

Божевольному это нравилось, он радостно смеялся и продолжал свое бессмысленное занятие.

Когда сильно озябший пан Тобольский уже подходил к лавке, навстречу ему вышли два поселенца, на физиономиях которых, кроме хмельной отупелой тяжести, ничего более не выражалось. Поляк вынужден был посторониться, уступая им дорогу.

Один из мужиков чудом узнал его, оскалился.

– О, Матка Боска, твою мать! – и дурашливо стащил драную шапку с головы. – Неужели пану тоже пожелалось освежить грешную душу?

– Разве я не живой человек? – неловко отшутился тот.

– А хрен тебя поймет! Может, живой, а может, и подох уже! Тут все зажмуренные!

Мужики рассмеялись шутке и зашагали дальше.