Дверь с треском распахнулась, из комнаты с воплями выскочила повариха, не до конца успевшая привести себя в надлежащий порядок.
Зал хохотал.
Повариха бранилась, смущенный официант что-то ей объяснял, администратор пытался затолкать опозорившуюся работницу на кухню.
Филер поднялся, поспешил к сообщнице, стараясь замять скандал, и на время выпустил из внимания Беловольского.
Тот оставил на столе рублевую купюру и покинул помещение.
Мирон Яковлевич мрачно выслушал сообщение агентов, пожевал щепотку ароматического табака, ткнул пальцем в мужчину:
– Тебе, Малыгин, за ротозейство и исключительный идиотизм – двое суток уборки отхожих помещений отделения.
– Но ведь, Мирон Яковлевич…
– Нокать будешь кобыле. Или жеребцу. На твое усмотрение. – Миронов перевел взгляд на даму: – Как кличут, красавица?
– Варвара Антошкина.
– Тебя, Антошкина, на первый раз прощаю. Как женщину. Но наказываю как агента вычетом из жалованья пятидесяти шести копеек, потраченных в ресторации.
– Поняла, Мирон Яковлевич, – смиренно ответила та.
– Понятливый человек должен молчать. – Миронов опустил грузное тело в кресло, шумно выдохнул. – Теперь по существу. С какой дурной головы ты, Малыгин, взял, что за этой парой был нужен пригляд?
– Тот ресторан, Мирон Яковлевич, наша главная точка. Мы там вроде как свои. Там толкается много разного народу, и искать фарт в этом мареве лучше всего.
– Почему именно этих?
– Нюх, Мирон Яковлевич.
– А еще дама не снимала с лица кисею. Так весь вечер и просидела под ней, – подсказала Антошкина.
– Совершенно точно, – согласился Малыгин. – Все с открытыми мордами, а эта будто прячется.
– Дама, кроме кисеи, запомнилась еще чем-нибудь? – поинтересовался Миронов, сделал какую-то запись на бумажке.
– Нервная какая-то вся, – объяснила Антошкина. – Дерганая. Места себе не находила.
– А господин?
– Господин? – переспросил Малыгин. – Серьезный господин. Внешне никакой, а стержень внутри крепкий. Думаю, на любое дело пойдет не дрогнувши. А уж если убить, вообще не вопрос. Так мне показалось, Мирон Яковлевич.
Тот вынул из ящика стола три карандашных портрета – Таббы под кисеей, Беловольского и Китайца. Передал агентам.
– Приглядитесь. Вдруг чего-нибудь сходное и увидите.
Антошкина и Малыгин по очереди просмотрели портреты, вернули их начальнику.
– По годам и по манере дама вроде схожая. Только гарантированности никакой, – вздохнула Антошкина.
– Мужчина? – перевел Миронов сердитый взгляд на Малыгина.
– Похож, – кивнул тот. – Усы и бородку с портрета убрать – и определенно он.
– Косорылого не заприметили рядом?
Антошкина взяла портрет Китайца, внимательно поизучала его, передала Малыгину.
– Кажись, не было… Но морду запомню обязательно.
– Да уж постарайтесь запомнить. – Мирон Яковлевич помолчал, слегка раскачиваясь в кресле, хлопнул ладонью по папке с бумагами. – Ступай, Малыгин, на отхожие помещения и повращай там мозгами. А ты, Антошкина, потолкайся эти дни в ресторанчике, понаблюдай во все четыре глаза.
– Так у меня их всего два, Мирон Яковлевич, – засмеялась та с облегчением.
– Два за себя, два за этого умника.
– Так вряд ли они опять придут туда!
– Поглядим. Волка иногда тянет на помеченное место.
Когда филеры покинули кабинет, Миронов сунул бумаги в ящик стола, позвонил в колокольчик. Заглянувшему в двери дежурному прапорщику распорядился:
– Мадам ко мне!
Спустя несколько секунд в кабинет вошла с горделиво поднятой головой мадам Гуральник и без приглашения уселась на один из стульев.
Миронов присел рядом с ней.
– Какие у нас новости?
– Пока никаких. Княжна в канун Нового года принимала гостей, в числе которых был ее кузен князь Андрей.
– Госпожа Бессмертная?
– Тоже пока ничего особенного. По словам дворецкого, днем часто отлучается из дома, по ночам пьет вино и отчитывает прислугу.
Мирон Яковлевич вынул из ящика стола портрет Таббы, показал учительнице музыки:
– Вам сия дама никого не напоминает?
Гуральник на какой-то миг растерялась, затем с усмешкой повертела рисунок в руках, пожала плечиками.
– Возможно.
Миронов заметил заминку гостьи, поинтересовался:
– Вас что-то смутило?
– В какой-то степени.
– Что именно?.. Вы в портрете кого-то узнали?
– С известной долей допуска. Но могу ошибаться.
– Кого? – Миронов не сводил с нее внимательного взгляда.
– Возможно, мадемуазель Бессмертную. Но, повторяю, весьма условно.
– Она часто пользуется кисеей?
– Я этого не замечала.
Мирон Яковлевич положил рисунок на стол.
– Нам, мадам, крайне важно установить личность этой особы. Поэтому повнимательней присмотритесь к госпоже артистке.
– Уж куда внимательнее! – обиделась Гуральник. – Я, Мирон Яковлевич, зря свой хлеб не кушаю. Я его отрабатываю!
– Простите, если я вас обидел.
– Прощаю, но впредь будьте осмотрительнее в словах! – Она поднялась и, не попрощавшись, покинула кабинет.
Сонька как раз обслуживала двух бородатых вольнопоселенцев, наливая квас в бутыли и тут же быстро суя под полы их засаленных тулупов поллитровки с самогоном, когда открылась дверь и вместе с облаком холодного пара в лавку просунулась синяя от холода физиономия Михеля.
– Закрой сейчас же дверь! – закричала на него воровка. – И не смей сюда соваться!
– Холодно, мама, – промычал тот, толкаясь на пороге.
– Сгинь, сказала!
– Чего ты его гонишь, Сонь? – вмешался один из вольнопоселенцев, засовывая самогон поглубже под тулуп. – Пусть отогреется. Человек как-никак.
– Убивец, а не человек! Пошел отсюда, сказала!
– Мама, холодно, – снова попросился Михель.
– Сонь… – подал голос второй поселенец. – Он же все время возле твоей лавки крутится. Будто привязанный.
Воровка, выпроводив мужиков, тут же втащила Михеля в лавку.
– Я сказала, не шастай попусту сюда! Сама приду, когда надо.
– Соскучился.
– Соскучился он… – проворчала Сонька, отряхнула снег с его лохмотьев. – Озяб небось?
Михель мотнул головой, прошепелявил:
– Озяб.
– А то не озябнешь. Одежка вон какая. Проходи к печке, – усадила его на лавку. – Может, прикуплю чего-нибудь потеплее?
– Не надо. Потерплю.
– А как заболеешь?
– Столько лет не болел, а уж теперь тем более продержусь, – улыбнулся беззубым ртом Михель.
Сонька налила из чайника в жестяную кружку горячего чая.
– Согрейся.
– Дочка у начальника?
– А то где ж?.. Она ведь у него теперь вроде горничной.
– Это нехорошо.
– Хорошего мало, – согласилась Сонька.
Михель отставил пустую кружку, тяжелым взглядом посмотрел на женщину.
– Пусть уйдет от него.
– Куда?.. Лес валить?
– Пусть даже лес… Перед людьми стыдно!
– Перед какими людьми?
– Перед всеми!.. Знаешь, чего в поселке говорят?
– Ну и чего говорят?
– Разное!.. Что наша дочка – подстилка!
Воровка поднялась, глаза ее горели гневом.
– Это кто говорит?.. Пьяницы, уроды, упыри, убийцы? Это они смеют называть мою дочку подстилкой? Мне плевать, что эти нелюди думают о ней! – Сонька неожиданно опустилась перед Михелем на корточки, горячо зашептала: – Он влюбился, понимаешь?.. По-настоящему влюбился. Этим надо воспользоваться! Мы сможем бежать отсюда!
– Он живет с ней?
Воровка сдула с лица волосы, присела рядом.
– Михелина говорит, пока нет.
– Может, не признаётся?
– А зачем врать?.. Она ведь еще девушка. Никогда не знала мужчин.
Михель помолчал, негромко и внятно произнес:
– Я убью его.
Воровка резко оттолкнула Михеля.
– Пошел к черту!.. Ступай в барак и не лезь не в свое дело!
Михель поднялся.
– Ты ей говорила обо мне?
– Зачем?
– Я ее отец.
– Говорила, – нехотя ответила воровка. – Но для нее ты по-прежнему двинутый.
