Дверь с треском распахнулась, из комнаты с воплями выскочила повариха, не до конца успевшая привести себя в надлежащий порядок.

Зал хохотал.

Повариха бранилась, смущенный официант что-то ей объяснял, администратор пытался затолкать опозорившуюся работницу на кухню.

Филер поднялся, поспешил к сообщнице, стараясь замять скандал, и на время выпустил из внимания Беловольского.

Тот оставил на столе рублевую купюру и покинул помещение.

Мирон Яковлевич мрачно выслушал сообщение агентов, пожевал щепотку ароматического табака, ткнул пальцем в мужчину:

– Тебе, Малыгин, за ротозейство и исключительный идиотизм – двое суток уборки отхожих помещений отделения.

– Но ведь, Мирон Яковлевич…

– Нокать будешь кобыле. Или жеребцу. На твое усмотрение. – Миронов перевел взгляд на даму: – Как кличут, красавица?

– Варвара Антошкина.

– Тебя, Антошкина, на первый раз прощаю. Как женщину. Но наказываю как агента вычетом из жалованья пятидесяти шести копеек, потраченных в ресторации.

– Поняла, Мирон Яковлевич, – смиренно ответила та.

– Понятливый человек должен молчать. – Миронов опустил грузное тело в кресло, шумно выдохнул. – Теперь по существу. С какой дурной головы ты, Малыгин, взял, что за этой парой был нужен пригляд?

– Тот ресторан, Мирон Яковлевич, наша главная точка. Мы там вроде как свои. Там толкается много разного народу, и искать фарт в этом мареве лучше всего.

– Почему именно этих?

– Нюх, Мирон Яковлевич.

– А еще дама не снимала с лица кисею. Так весь вечер и просидела под ней, – подсказала Антошкина.

– Совершенно точно, – согласился Малыгин. – Все с открытыми мордами, а эта будто прячется.

– Дама, кроме кисеи, запомнилась еще чем-нибудь? – поинтересовался Миронов, сделал какую-то запись на бумажке.

– Нервная какая-то вся, – объяснила Антошкина. – Дерганая. Места себе не находила.

– А господин?

– Господин? – переспросил Малыгин. – Серьезный господин. Внешне никакой, а стержень внутри крепкий. Думаю, на любое дело пойдет не дрогнувши. А уж если убить, вообще не вопрос. Так мне показалось, Мирон Яковлевич.

Тот вынул из ящика стола три карандашных портрета – Таббы под кисеей, Беловольского и Китайца. Передал агентам.

– Приглядитесь. Вдруг чего-нибудь сходное и увидите.

Антошкина и Малыгин по очереди просмотрели портреты, вернули их начальнику.

– По годам и по манере дама вроде схожая. Только гарантированности никакой, – вздохнула Антошкина.

– Мужчина? – перевел Миронов сердитый взгляд на Малыгина.

– Похож, – кивнул тот. – Усы и бородку с портрета убрать – и определенно он.

– Косорылого не заприметили рядом?

Антошкина взяла портрет Китайца, внимательно поизучала его, передала Малыгину.

– Кажись, не было… Но морду запомню обязательно.

– Да уж постарайтесь запомнить. – Мирон Яковлевич помолчал, слегка раскачиваясь в кресле, хлопнул ладонью по папке с бумагами. – Ступай, Малыгин, на отхожие помещения и повращай там мозгами. А ты, Антошкина, потолкайся эти дни в ресторанчике, понаблюдай во все четыре глаза.

– Так у меня их всего два, Мирон Яковлевич, – засмеялась та с облегчением.

– Два за себя, два за этого умника.

– Так вряд ли они опять придут туда!

– Поглядим. Волка иногда тянет на помеченное место.

Когда филеры покинули кабинет, Миронов сунул бумаги в ящик стола, позвонил в колокольчик. Заглянувшему в двери дежурному прапорщику распорядился:

– Мадам ко мне!

Спустя несколько секунд в кабинет вошла с горделиво поднятой головой мадам Гуральник и без приглашения уселась на один из стульев.

Миронов присел рядом с ней.

– Какие у нас новости?

– Пока никаких. Княжна в канун Нового года принимала гостей, в числе которых был ее кузен князь Андрей.

– Госпожа Бессмертная?

– Тоже пока ничего особенного. По словам дворецкого, днем часто отлучается из дома, по ночам пьет вино и отчитывает прислугу.

Мирон Яковлевич вынул из ящика стола портрет Таббы, показал учительнице музыки:

– Вам сия дама никого не напоминает?

Гуральник на какой-то миг растерялась, затем с усмешкой повертела рисунок в руках, пожала плечиками.

– Возможно.

Миронов заметил заминку гостьи, поинтересовался:

– Вас что-то смутило?

– В какой-то степени.

– Что именно?.. Вы в портрете кого-то узнали?

– С известной долей допуска. Но могу ошибаться.

– Кого? – Миронов не сводил с нее внимательного взгляда.

– Возможно, мадемуазель Бессмертную. Но, повторяю, весьма условно.

– Она часто пользуется кисеей?

– Я этого не замечала.

Мирон Яковлевич положил рисунок на стол.

– Нам, мадам, крайне важно установить личность этой особы. Поэтому повнимательней присмотритесь к госпоже артистке.

– Уж куда внимательнее! – обиделась Гуральник. – Я, Мирон Яковлевич, зря свой хлеб не кушаю. Я его отрабатываю!

– Простите, если я вас обидел.

– Прощаю, но впредь будьте осмотрительнее в словах! – Она поднялась и, не попрощавшись, покинула кабинет.

Сонька как раз обслуживала двух бородатых вольнопоселенцев, наливая квас в бутыли и тут же быстро суя под полы их засаленных тулупов поллитровки с самогоном, когда открылась дверь и вместе с облаком холодного пара в лавку просунулась синяя от холода физиономия Михеля.

– Закрой сейчас же дверь! – закричала на него воровка. – И не смей сюда соваться!

– Холодно, мама, – промычал тот, толкаясь на пороге.

– Сгинь, сказала!

– Чего ты его гонишь, Сонь? – вмешался один из вольнопоселенцев, засовывая самогон поглубже под тулуп. – Пусть отогреется. Человек как-никак.

– Убивец, а не человек! Пошел отсюда, сказала!

– Мама, холодно, – снова попросился Михель.

– Сонь… – подал голос второй поселенец. – Он же все время возле твоей лавки крутится. Будто привязанный.

Воровка, выпроводив мужиков, тут же втащила Михеля в лавку.

– Я сказала, не шастай попусту сюда! Сама приду, когда надо.

– Соскучился.

– Соскучился он… – проворчала Сонька, отряхнула снег с его лохмотьев. – Озяб небось?

Михель мотнул головой, прошепелявил:

– Озяб.

– А то не озябнешь. Одежка вон какая. Проходи к печке, – усадила его на лавку. – Может, прикуплю чего-нибудь потеплее?

– Не надо. Потерплю.

– А как заболеешь?

– Столько лет не болел, а уж теперь тем более продержусь, – улыбнулся беззубым ртом Михель.

Сонька налила из чайника в жестяную кружку горячего чая.

– Согрейся.

– Дочка у начальника?

– А то где ж?.. Она ведь у него теперь вроде горничной.

– Это нехорошо.

– Хорошего мало, – согласилась Сонька.

Михель отставил пустую кружку, тяжелым взглядом посмотрел на женщину.

– Пусть уйдет от него.

– Куда?.. Лес валить?

– Пусть даже лес… Перед людьми стыдно!

– Перед какими людьми?

– Перед всеми!.. Знаешь, чего в поселке говорят?

– Ну и чего говорят?

– Разное!.. Что наша дочка – подстилка!

Воровка поднялась, глаза ее горели гневом.

– Это кто говорит?.. Пьяницы, уроды, упыри, убийцы? Это они смеют называть мою дочку подстилкой? Мне плевать, что эти нелюди думают о ней! – Сонька неожиданно опустилась перед Михелем на корточки, горячо зашептала: – Он влюбился, понимаешь?.. По-настоящему влюбился. Этим надо воспользоваться! Мы сможем бежать отсюда!

– Он живет с ней?

Воровка сдула с лица волосы, присела рядом.

– Михелина говорит, пока нет.

– Может, не признаётся?

– А зачем врать?.. Она ведь еще девушка. Никогда не знала мужчин.

Михель помолчал, негромко и внятно произнес:

– Я убью его.

Воровка резко оттолкнула Михеля.

– Пошел к черту!.. Ступай в барак и не лезь не в свое дело!

Михель поднялся.

– Ты ей говорила обо мне?

– Зачем?

– Я ее отец.

– Говорила, – нехотя ответила воровка. – Но для нее ты по-прежнему двинутый.