Впрочем, такую привилегию может иметь каждый.

Умирая, сказал: «Здесь!» — и мягко улыбнулся. Погасла его свеча. Но солнце озаряло лицо судьи в долгие часы рассвета, утра и полудня. Только тогда родственники вошли в комнату и увидели, что старый человек умер.

Однако в тот вечер, когда, сидя на кровати в ночной рубахе, громко сказал «Здесь!», как если бы его выкликнули и он рапортовал о себе всему миру, он еще жил. Жил интенсивнее, чем когда бы то ни было прежде, ибо теперь пришло время принять на себя удары судьбы и все коварство зла и отныне ему предстояло бороться со злом не только совестью, мыслями, добрыми делами, но и всем своим существованием. К этому он стремился давно. Был готов жизнью оплатить память о себе, если будет необходимо. Бог ниспослал ему благодать и позволил принести величайшую жертву. Судья, правда, не был исключением, однако принадлежал к немногочисленному меньшинству, совершавшему подобный выбор.

Потом его ожидало много подобных ночей. Но с тех пор он спал хорошо и не страдал уже бессонницей. Не слышал сквозь чуткую дремоту голосов мира, который существовал как бы помимо его участия. Спал крепко и нисколько не переживал из-за этого своего краткого отсутствия.

Доктор Адам Корда узнал о неприятностях вдовы Гостомской, когда сидел у окна террасы, читая Лукиана. Молодой мужчина бандитского вида, стоя на пороге, сообщил доктору, что отвез в гестапо некую пани Гостомскую по подозрению в еврейском происхождении.

— Такая шикарная дама не может быть какой-то там Сарой, — сказал рикша, кивнул на прощание и ушел. А доктор Корда остался, с Лукианом в руках и смятением в сердце.

Однако за годы занятий классической филологией он выработал в себе способность к логическим сопоставлениям и острой наблюдательности. И потому, не прошло и минуты, как он сумел припомнить, что ведь у них с соседкой есть общий знакомый, а именно — пан Павелек, которого он встретил однажды, когда тот выходил из квартиры вдовы артиллерийского офицера. Они обменялись в тот раз не только поклонами, но и несколькими замечаниями относительно текущих событий. Доктора Корду не удивило, что Павелек, будучи сыном офицера, томящегося в лагере для военнопленных, навещает пани Гостомскую, как-никак вдову офицера, а потому наверняка, знакомую родителей пана Павелека. Филолог не стал тратить времени. Оставив Лукиана на подоконнике, он бодро отправился в город. Сообщил Павелеку о неприятности, которая случилась с Гостомской. Павелек воспринял известие спокойно. Настолько спокойно, что доктор возвратился к Лукиану, даже не предполагая, в какое отчаяние поверг он молодого человека.

Однако Павелек и не думал сдаваться. Набрал нужный номер и попросил к телефону пана Филипека. С противоположного конца линии доносились стуки какой-то машины.

— Филипек, — произнес мужской голос. — Кто говорит?

— Пан Филипек, говорит Павел, — сказал Павелек, — нужно срочно встретиться.

— Срочно не получится. Только после работы. А где?

— На Медовой, в кафе, хорошо?

— В кафе так в кафе. Буду в четыре.

Павелек ждал, сидя за мраморным столиком, возле самого входа. Филипек был пунктуален.

— Пан Филипек, пани Зайденман попалась, — произнес Павелек.

— Что ты такое говоришь, — проворчал Филипек. На нем была форма железнодорожника, фуражку он положил на колени.

— Пани Зайденман сидит в аллее Шуха[27], — сказал Павелек.

— Почему же сразу на Шуха? — возразил железнодорожник, которому не хотелось лишаться иллюзий. — Не всех забирают на Шуха.

— А ее забрали, — сказал Павелек.

И рассказал, как все произошло. Еврей на Кручей, рикша, гестапо, доктор Корда, Павелек…

— Это все, что мне известно…

— У нее же светлые волосы, — произнес Филипек, — и очень голубые глаза.

— Но то был какой-то знакомый, кажется, довоенный. Какой-то довоенный еврей…

— Все евреи довоенные, — ответил железнодорожник, — мы с тобой тоже довоенные. Если он узнал ее как пани Зайденман, то, наверное, отправилась все же на Шуха.

— Придумайте что-нибудь, пан Филипек, — с жаром воскликнул Павелек.

— А я что делаю. Ты что, думаешь, я жену доктора Зайденмана брошу на произвол судьбы? Он мне жизнь спас! А я бы ее сейчас бросил? Ты, Павелек, верно, плохо меня знаешь.

— Я знаю вас, потому и позвонил сразу же. Я ведь помню, как вы совсем не могли ходить…

— На костылях ходил.

— А потом доктор Зайденман вас вылечил. Помню, как я водил вас по лестнице на третий этаж и как вы ноги за собой волочили.

— Он меня вылечил, послал в Трускавец, деньги одалживал. Впрочем, твой папаша тоже одалживал. Но больше всех доктор Зайденман. А ты помнишь, Павелек, его похороны?

Павелек не помнил, поскольку доктор Зайденман умер летом, когда у молодежи каникулы, но все же кивнул, чтобы не огорчать железнодорожника.

— Я-то думал, что умру первым, а он — смотри как неожиданно в могилу сошел. Похороны были необыкновенные. За гробом шел раввин, а чуть позади — ксендз. И толпы людей. Множество поляков и евреев. Он всех хорошо лечил. Необыкновенный был врач. А докторша — необыкновенная женщина.

Павелек кивнул. Железнодорожник встал.

— Ладно, — произнес он. — Беги, молодой человек. Я уж что-нибудь придумаю.

— Очень вас прошу, пан Филипек, — сказал Павелек твердо, но в его глазах были мольба и страх.

— Не для тебя, но ради нее. Она того заслуживает. А впрочем, кто не заслуживает, чтобы ради него пораскинуть мозгами…

Спустя час железнодорожник позвонил своему другу.

— Ясь, — сказал он, — говорит Казик Филипек. У меня к тебе срочное дело.

— Давай ко мне, — весело воскликнул Ясь. — Ты же знаешь, где я живу.

— Знаю, где ты живешь, — ответил железнодорожник. — Сейчас приду.

И он отправился на улицу Марии Конопницкой к современному дому, где жили богатые, влиятельные немцы. Позвонил у двери, снабженной табличкой с красиво выгравированной надписью: «Johann Müller, Dipl. Ing.»[28]. Дверь открыла служанка, а когда он себя назвал, сказала, что господин директор Мюллер ожидает его в кабинете.

Тот действительно ожидал в кабинете. Невысокий, коренастый, с белыми волосами и румяным лицом. Звали его Иоганн Мюллер. Был немцем, уроженцем Лодзи, боевиком ППС[29], узником Павяка[30] и ссыльным. Когда-то он стрелял в шефа жандармов в Радоме. Промахнулся. Пошел на каторгу. Вернулся и снова стрелял в агентов охранки. В конце концов оказался вместе с Филипеком в Красноярском крае, где вместе корчевали тайгу, удили рыбу в огромных реках, пели песни и ожидали великой войны народов, которая должна была принести независимость Польше. Дождались той войны и участвовали в ней.

Иоганна Мюллера все друзья и товарищи называли «Ясь» и посмеивались над его немецким происхождением. «Какой из тебя немец, Ясь?» — восклицали они. «Я немец телом, а душой поляк», — весело отвечал Иоганн Мюллер. И так было в действительности. Отец Иоганна Мюллера, Иоганн Мюллер-старший, был мастером-текстилыциком в период, когда город рос и набирал силу. Старик Мюллер был немецким рабочим, а немецкие рабочие в ту пору почитывали Маркса и принадлежали к партии Фердинанда Лассаля[31]. Так что отец воспитал своего сына в социалистическом духе. В тогдашней Лодзи это привело лишь к тому, что Мюллер-младший вступил в борьбу с царизмом за независимость Польши. В девятнадцатом веке вообще все было просто. Лишь позднее мир стал столь сложен.

— Ясь, — начал Филипек. — Ты ведь знал доктора Зайденмана.

— Знал, — ответил румяный немец.

— Пани Зайденман попала в гестапо, — сказал Филипек. — И ее надо оттуда вытащить.

— Боже правый! — воскликнул Мюллер. — Я что, бюро посредничества между гестапо и варшавскими евреями?! Что я могу сегодня?