— Но он все-таки джентльмен? — спросила мисс Гевард.

— По рождению — да; впрочем, в молодости он находился в исключительных обстоятельствах, которые могут послужить извинением его грубым манерам и полной неразвитости. Сердце мое обливалось кровью, когда я всматривался в него, понимая, что счастье любимой женщины зависит от такого жалкого существа; с этих пор я не слышал о ней ничего и избегал упоминать о ней в моих письмах к знакомым, да и те, кто знал о моих чувствах или, по крайней мере, догадывался о них, не желали, очевидно, расстраивать меня. Господь ведает, что с нею сталось. Я не могу вспомнить о ней без жгучей боли, потому что лично я не доверил бы сэру Руперту Лислю даже собаку!

В течение всего рассказа Ремордена Ричард не поднимал головы от конторки, но при имени баронета он стремительно поднялся, бледный, как смерть.

— Сэр Руперт Лисль?! — сказал он. — Неужели вы такой же сумасшедший, как и я? Я не произносил и даже не слышал этого имени в течение долгих двенадцати лет.

— Что вы хотите сказать этим, Ричард? — спросила его Бланш.

— Я хочу сказать, что я был болен в детстве жестокой горячкой, которая отчасти расстроила мой рассудок… и что исходной точкой моего помешательства была глупая мысль, что я — сэр Руперт Лисль!

XXXI

В ДОРОГЕ

В один жаркий июльский день по тропинке в двадцати милях от Ливерпуля по направлению к Лондону шел какой-то человек. Блуза его была изорвана в клочья; толстые башмаки почти развалились, а войлочная шляпа перенесла, как видно, столько бурь и невзгод, что потеряла первоначальную форму. К палке его был привешен небольшой узелок — путешественник, должно быть, не раз подвергался разным превратностям судьбы. Если б не английские проклятия, то и дело слетавшие с его языка, вы бы могли принять его за уроженца Юга — до такой степени он загорел на солнце. Хотя вокруг него не было ни души, он шел, стараясь держаться поближе к плетням, как будто опасался встретиться лицом к лицу с каким-нибудь беспощадным врагом. Физиономия путника была не из числа приятных, и если бы он вдруг очутился перед вами в какой-нибудь пустынной местности, то вы, вероятно, имели бы основания опасаться за часы и цепочку, если не за себя самое! Даже дорога, выбранная этим странным субъектом, не внушала доверия, поскольку она была очень удобна для разбойничьих засад. В конце дороги находился пригорок с громадным дубом, на котором в доброе старое время был повешен не один злодей, продолжавший и после смерти наводить на окрестности такой же ужас, какой он наводил во время своей жизни; пригорок и поныне сохранил свое мрачное название «Жиббет-Гилль» («Косогор виселиц»).

Возле этого-то холма утомленный путник и бросился на землю, не переставая произносить проклятия, которые нарушали однообразие его одинокого пути. Вытащив из узла обглоданную кость, несколько кусков хлеба и складной ноле огромного размера, он принялся закусывать. Когда кость была очищена так тщательно, что самая голодная и жадная собака не позарилась бы на нее, он спрятал нож в карман, лег на спину и начал набивать закоптелую трубку, вытащив ее из-за ленты измятой шляпы.

— Остается пройти еще две сотни миль, — пробормотал он хриплым неприятным голосом, — я устал и голоден, мои ноги изранены, а в кармане осталось не более трех шиллингов. В таком положении нелегко, разумеется, пройти две сотни миль.

Полился бесконечный поток грубых ругательств; потом усталый путник закурил свою трубку и принялся сердито пускать клубы дыма, как будто злился на табак и старался скорее с ним покончить. Он выкурил трубку в несколько затяжек, а так как не большой запас благодатного зелья принуждал его к экономии, снова засунул трубку за ленту, и решил поспать, но через некоторое время был разбужен лаем. Открыв глаза, он проворчал одно из ругательств, приподнялся и увидел над собой пса, а рядом с ним — огромного роста цыгана, который сидел верхом на здоровенном осле, пристально всматриваясь в лицо спящего странника.

— Эй, товарищ! — крикнул цыган. — Позавидуешь вам, как вы славно храпите.

— Отзовите свою проклятую собаку! — взревел неожиданно разбуженный путник. — Или я раскрою ей башку.

Однако он был настолько утомлен, что гнев истощил последнюю его силу, и он снова повалился на густую траву, не в состоянии прибить даже собаку.

— Ваше пробуждение было чертовски неприятно, товарищ, — продолжал цыган, стуча ногами по бокам осла. — Вы, вероятно, устали от дороги.

— Да, я устал и зол, — ответил незнакомец. — Зачем вы разбудили меня? Я не спал целых четырнадцать часов! Я чувствую себя совершенно здоровым, когда я крепко сплю, потому что вижу очень приятные сны!

— Вам снится, что вы кушаете? — спросил цыган с усмешкой.

— О нет, — проворчал путник, — мне снится кое-что попривлекательнее, хотя и еда имеет для меня свою прелесть, между тем я недавно ел такую говядину, какую ни один джентльмен не даст своей собаке… Да, мне снится кое-что поприятнее еды, питья, денег, любви, даже приятнее жизни — мне снится, что я мщу заклятому и страшному врагу.

Он увлекся настолько, что приподнялся и с силой ударил своей палкой о землю.

— О черт! — воскликнул цыган. — Вы страшный человек, и я бы не желал оскорбить вас.

— Я советую всем, оскорбившим меня, бояться моей мести! — сказал угрюмый путник.

— У вас весьма болезненный и изнуренный вид, — заметил цыган, глядя ему в лицо.

— Да, я болен, — ответил он сурово. — Но я могу хворать вдвое сильнее, и все же я буду упорно идти к своей цели. У меня в дороге открылась лихорадка, которая целые сутки продержала меня на куче тряпья, да еще в таком месте, где, кажется, и собака не захотела бы лечь, и все-таки я упорно иду к цели. Я страдал ревматизмом, так что стал чистым скелетом, а все-таки, как видите, я иду к цели!.. И пусть я стану хромым и навеки ослепну, если я не дойду теперь, когда цель так близко от меня!

При последних словах его голос осекся, и он сильно закашлялся.

— Замечу вам, товарищ, что вы чересчур слабы, чтобы продолжать путь, — проговорил цыган. — Наши тут, поблизости, и смею уверить вас, они с удовольствием дадут вам приют на ночь, если я попрошу их об этом и если вы будете держать свой язык за зубами.

Бродяга нехотя принял предложение цыгана, и тот помог ему усесться на осла.

— Вы не можете идти, — сказал он, — между тем я достаточно силен и рад пройтись.

Цыганский табор находился за поворотом дороги, в миле от Жиббет-Гилля. Это было славное тенистое местечко, окруженное ольхой и осинами; посредине виднелось небольшое озеро, на берегу которого красовалась группа буков. На траве под кустами лежали двое или трое мужчин, лениво покуривали и плели рогожи; под навесом дремала свора собак, а на скамейке какая-то женщина чистила картофель. Другая, помоложе и покрасивее, спала на земле, положив под голову поношенный платок. Все, за исключением спящей, подняли головы при появлении цыгана и угрюмого всадника.

— Эй, Абрагам, кого это ты притащил? — спросил один из мужчин.

— Человека, которого я нашел у Жиббет-Гилля. Вы сделаете доброе дело, если накормите его и дадите ему ночлег.

— Мы сами не утопаем в роскоши, но живем по принципу: чем богаты, тем и рады… Не будите Британию! Бедняжка заснула, а это случается с ней нечасто.

Бродяга удивился, услышав, с каким чувством говорят о спавшей. Она была красива, но на лице ее лежала беспредельная грусть, бледные губы были судорожно сжаты, а под глазами ясно обозначились синие круги и морщины.

— Вы можете немножко помочь нам, пока поспеет суп, — сказал один из цыган, обращаясь к незнакомцу. — Кстати, как вас зовут?

Путник переминался с миной человека, не знающего, как ответить на этот вопрос.

— Джон Андреус, — ответил он сверх ожидания вежливо.

— Джон Андреус… Хорошо… А чем же вы живете, господин Андреус?

— То тем, то другим, я ничего не делал последние три месяца… Я умираю скорее от голода, а не от работы, но все же я приближаюсь к своей цели.