…Через четыре часа дозорная группа вернулась. За это время оставшиеся у фундамента беглецы успели не только досконально обследовать бетонную яму, заполненную сорной травой, непонятными семенами, листьями с деревьев, облетевшими многие годы назад, но и накрыть его водонепроницаемой легкой тканью, а поверх неё еще и военной маскировочной сеткой. Очень быстро женщины разожгли таблетки сухого спирта, вскипятили воду, взятую в запас из безопасного источника несколько дней назад, заварили спитой, раз уже десять использованный чайный лист. Пусть вода отдавала плесенью, а чай едва подкрашивал её слабеньким желтоватым цветом, все были рады и этому нехитрому питию, ведь в дороге чаще всего они обходились просто глотком тепловатой, затхлой воды со вкусом бензина, разливаемого на ходу из металлических канистр. А сегодня к чаю Вожак распорядился выдать из запаса немного шоколада, давно просроченного, одеревеневшего и покрытого белым налетом, но все равно сказочно сладкого. А вот основным блюдом ужина были привычные сухари каменной твердости. Их можно было только размачивать в чае, зубы у людей теперь были не способны не только грызть сухари, но даже и перекусить тоненькую травинку.
Устроившись в дальнем, почти темном углу рукотворной пещеры Вожак вскользь, стараясь не привлекать внимания, разглядывал своих людей. Их тощие сгорбленные фигуры, приученные сутулиться тесным и низким десантным отсеком вездехода. Их короткие, неровно обрезанные волосы, торчащие в разные стороны. Их изможденные землистые лица, в синеватых сполохах сухого горючего отливающиеся у кого голубизной, у кого чернотой, а то и вовсе всеми цветами давно забытой радуги. Усталые движения дрожащих рук говорили, что любую, самую элементарную физическую работу люди делают через силу, их организмы истощены и ослаблены до предела, до последней степени и очень скоро — да, очень! — снова придется живым, изнуряя себя, копать землю для мертвых.
За минувшие годы бегства, все то время, пока люди бежали не КУДА, а от ЧЕГО, это был уже третий состав группы при Вожаке. Люди прибивались и отставали, терялись в разрушенных городах и на ровном месте в степи, умирали, надорвавшись от отравленной жизни, наглотавшись злой химии и невидимой радиации, тихо-тихо не просыпались по утру в дальнем уголке тесного десантного отсека вездехода, наступали на неожиданно сохранившиеся до этих дней мины-ловушки, рвали настороженные гранатные растяжки, ловили своими телами пули преследователей, а то и просто случайно проходящих мимо, таких же бегущих, как и они сами, людей.
«Куда ведет этот бессмысленный путь? Что будет в конце его, если будет что-то, кроме могильного холмика или вороньих клювов?» Раньше Вожак часто думал об этом на спокойных, тихих стоянках, вроде вот этой, случившейся так кстати. Но с годами перестал задаваться такими простыми и сложными вопросами. То ли сообразив, что никогда и ни от кого не получит ответа, то ли просто устав жаловаться на судьбу самому себе…
У выхода мелькнули тени, зашуршали о стылую, сухую землю подошвы разношенных, старых сапог. Но сидящий на самом краю, почти выбравшийся из-под навеса Валёк не подал сигнала тревоги, значит, вернулись свои, дозорные. Вожак повнимательнее оглядел паренька: совсем еще мальчишка, и шестнадцати, наверное, нет, но упрямо сжимает обеими слабыми ручонками явно тяжелый для него армейский пистолет. «И предохранитель, небось, снят, и патрон в стволе, как учили», — то ли с гордостью, то ли с горечью подумал Вожак.
Он не дал дозорным, сунувшихся было под полог, войти внутрь, поднялся сам, отставляя в сторонку жестяную кружку с чаем, и шагнул им навстречу, оттесняя их обратно, под сизо-серое, клубящееся странной, будто живой пеленой небо.
— Погодите, про вас не забыли, пайку оставили…
Оглядев повнимательнее окрестности, Вожак ткнул кулаком на небольшой бугорок метрах в ста от их лагеря:
— Саня, ты пока подежурь там. Только не стой на виду, приляг, что ли, что б незаметно тебя со стороны было… Химку сними, тут чисто, подстелешь её на землю…
Саня, сглотнув голодную слюну, нехотя кивнул и медленно поплелся к бугорку. Вожак хотел было прикрикнуть на него, что б энергичнее шевелился, но, подумав, промолчал. Видно было, что четырехчасовой обход местности измотал паренька, он еле-еле переставлял ноги, опираясь на обшарпанный приклад автомата, как на костыль. «Что же от нас осталось за эти годы непрерывного бегства?» — подумал Вожак, но его мысли оборвал Павел.
— Он хотел с Лягушонкой посидеть, — сказал разведчик с укоризной, глядя в спину удаляющемуся Сане.
— И ты тоже? Просил ведь всех… — напомнил ему Вожак. — Она и так переживает, да и не по своему же желанию зеленой стала.
Эту девчонку лет двадцати они подобрали на окраине все еще отравленного, мертвого городка, в незапамятные времена залитого то ли ипритом пополам с напалмом, то ли еще какой рукотворной гадостью. Через городок они прорывались на максимальной скорости, уходя от очередных, каких-то особо рьяных преследователей… Как Зоя выжила, как просуществовала все эти годы в одиночестве, как ходила по самому краешку зоны невидимой и беспощадной смерти, чем питалась, и помогал ли ей кто-то выжить — никто так и не узнал до сих пор. Она молчала о своем прошлом, даже общаясь с Саней, а приставать с расспросами в группе просто не умели.
«Зоя — по-гречески значит жизнь», — вспоминал старинную сентенцию Вожак, поглядывая на эту удивительно крепкую, сильную на фоне остальных беженцев девушку. Одна только беда, еще когда подбирали её, приметили, что кожа на лице и руках Зои явственно отливает зеленью. В тот горячий момент на это особого внимания не обратили, не до цвета кожи и глаз тогда было… А уже потом, с каждым днем, с каждым месяцем Зоя становилась все зеленее, иной раз и в самом деле напоминая ту самую… лягушонку. Прозвище лягушка-царевна прилипло к ней, но звали Зою так только за глаза, ну или в неторопливом вечернем разговоре, которых с каждым месяцем становилось все меньше и меньше. В глаза, да на бегу звали по имени, так короче, да и незачем лишний раз обращать внимание на такую особую примету, и без того досталось девушке, захватила её все-таки дурная химия из городка, хорошо хоть краем прошлась, не лишила жизненной силы. А так — сами все не без недостатков. Вон, Сомиха шестипалого родила года три назад и — ничего, выжил мальчишка, молчун, как все дети, серьезный такой, трется теперь под ногами у взрослых. Наверное, про себя удивляется, отчего у всех остальных на руках по пять пальцев? Или, может, думает, что с возрастом его лишние пальчики отпадут? Кто знает, что творится в маленькой, едва покрытой пушком вместо волос, головенке.
— Я не со зла, — перебил мысли Вожака разведчик. — Он в самом деле хотел с ней посидеть у огня. Сам на обратной дороге говорил…
— Теперь ты говори, — приказал очнувшийся от собственных мыслей Вожак. — Что там видели, на периметре?
— Прошлись по округе, особо в ложбинки не углублялись, — охотно подхватил разговор Павел, ему было о чем доложить. — Следов вокруг них полно, даже и не понять — чьи и как давно тут оставлены. Не умеем мы следы читать. Но человеческих нет, да и техникой не пахнет. А вот поселок целехонький…
И, заметив недоуменный взгляд Вожака, поспешно разъяснил:
— Мы так долго там прокопались… Странно даже, дома целые, пограбили их, конечно, что кому надо вытащили, но как-то… х-м-м… культурно, что ли. В иных коттеджах даже стекла сохранились. Но вокруг домов живности никакой не видно. И следов совсем нет, следы только с других сторон. Я вот думаю…
Павел сделал паузу, поглядев на Вожака, будто спрашивая разрешения изложить свои мысли, тот, казалось, внимательно слушал, при этом глядя куда-то в сторону, и разведчик осторожно продолжил:
— Я вот думаю, может, туда перебраться? Под крышу?
— Не стоит, — сказал, вмешиваясь в разговор, молчавший до сих пор узкоглазый, желтый, как лимон, Ким, то ли кореец, то китаец, он и сам не знал ни родителей своих, ни национальности. — Поймают нас под крышей. Было уже такое, ты, разведчик, не помнишь, ты еще тогда сам по себе бежал, а нас уже ловили…
