Агнесс выпрямилась. Прямо перед ней стояла корзинка со свежей выпечкой. Через окно в комнату косо падал нежный золотистый луч утреннего солнца. Агнесс, ничего не понимая, села в постели и огляделась. Киприан сидел на подоконнике и был полностью одет. С кровати она могла различить лишь его силуэт. Солнце освещало часть его лица, волосы до плеч, бороду. Ей пришлось прищуриться: он сел таким образом, что солнечный свет падал на нее. Неожиданно Агнесс почувствовала недомогание и резко натянула покрывало.
– Нет, – возразил он, – позволь мне любоваться тобой.
– Что случилось? Почему ты не идешь обратно в постель?
Она увидела, как в его глазах зажглись огоньки. Он улыбнулся, и свет солнечного утра разбился в тысячах его морщинок. Фигура его с годами стала еще коренастее, в бороде уже виднелись первые седые волоски. Что касается волос, которые он некогда носил длинными (позже Киприан как будто перестал воспринимать требование стричь волосы коротко как ущемление своей индивидуальности), то их пронизали первые седые пряди. Сейчас, когда свет падал с другой стороны, ей всего этого видно не было, она лишь заметила, что его улыбка, преломив тень, снова, несмотря на неблагоприятное освещение, придала ему вид двадцатилетнего сорвиголовы, о котором Агнесс всегда знала, что он – ее вторая половинка. Она смущенно улыбнулась ему в ответ.
– В Праге появился новый пекарь. – Киприан кивнул в сторону корзины с хлебом. – Он протестант. Приехал из Курпфальца.
Только теперь Агнесс заметила, что муж размахивает зажатой в кулак булочкой. Он еще не успел надкусить ее. Глаза ее уже достаточно привыкли к бьющему в них свету, чтобы заметить и другие детали. На Киприане были высокие сапоги, обычные, ничем не украшенные штаны до колена, а также кожаный жакет с низким воротником и длинными жесткими рукавами. Рядом лежала шляпа. За прошедшие годы он сильно изменился, стал менее бескомпромиссным, однако любовь к темным цветам осталась.
– Этот человек знает толк в своем деле, – продолжил Киприан. – Когда он здесь обоснуется, многие местные булочники растеряют клиентов.
– Его булочная расположена за городом? – поинтересовалась Агнесс. – Ты выглядишь так, будто в дорогу собрался.
– Я спросил его, почему он решил переехать именно в Прагу, а не в какой-нибудь другой уголок страны. Ведь и Курпфальц – город протестантов. Он ответил, что благодаря даренной кайзером Рудольфом привилегии, обеспечившей протестантским городам в Богемии, помимо всего прочего, еще и свободу вероисповедания, которую, кстати, признали в свое время и кайзер Маттиас, и Фердинанд, новый король Богемии, Богемия вскорости станет самой крупной протестантской державой на всей территории империи. Впрочем, лично я не верю, что представители власти в Богемии и правда считают, будто король Фердинанд станет придерживаться данных им обещаний, но императорские привилегии действительно дают им право свободного выбора короля. Согласившись считать Фердинанда своим королем, они оказали кайзеру Маттиасу одолжение, а следовательно, их оставят в покое и они смогут объединить силы и выработать единую стратегию. Бьюсь об заклад, что где-то уже готовят аннулирование признания Фердинанда королем. Они просто ждут подходящего момента.
Агнесс промолчала. Киприан переложил булочку в другую руку. Улыбка его стала еще шире.
– Ты такая красивая, – мягко произнес он, и Агнесс, заметившая, что покрывало снова сползло, быстро натянула его обратно и скорчила рожицу.
– Я ужасно толстая! – невольно вырвалось у нее, как обычно, когда Киприан восхищался ее внешностью.
Он отрицательно покачал головой. Разумеется, он прав: если бы для жены зажиточного компаньона и дочери живущего в Вене торговца категорически не запрещалось носить старые платья, она бы по-прежнему могла носить ту одежду, в которой красовалась, когда ей было двадцать лет. Две неблагополучные и три благополучно разрешившиеся беременности, так же как и прошедшие годы, конечно, оставили свой след. И хотя Агнесс прекрасно осознавала, что по-прежнему стройна, она видела, что тело ее уже не так упруго, как раньше, а полная грудь со временем весьма заметно обвисла. Когда Киприан, играя, щипал ее чуть ниже спины, где раньше он в лучшем случае мог ущипнуть лишь кожу, на нее иногда накатывало разочарование. Впрочем, ей казалось, что душа ее с дней юности постарела не более чем на пару лет, однако тело говорило, что она ошибается.
– Булочник считает, что через какой-нибудь год или два Богемия станет раем для протестантов и обратит в свою веру остальную часть империи. С его точки зрения, католическая вера – это позавчерашний день.
– А ты как считаешь?
Киприан подбросил булочку и ловко поймал ее.
– Я думаю, что надо бы отправить пару-тройку этих булочек моему братцу, чтобы он наконец-то понял, в чем состоит разница между просто булочником и Булочником с большой буквы.
Вопреки ее ожиданиям, он не откусил нарочито большой кусок булочки, а продолжал сидеть на подоконнике и молча смотреть на нее, и сердце ее снова учащенно забилось, однако на сей раз от неожиданного, беспричинного страха. Агнесс посмотрела мужу в глаза, затем снова окинула взглядом его одежду (она не слышала, как он одевался, ибо Киприан мог двигаться бесшумно, как рысь) и почувствовала, что у нее пропал аппетит, а вместе с ним и желание полакомиться свежей выпечкой.
– Объявился дядя Мельхиор, – утвердительно произнесла она.
– Дядя Мельхиор в Праге бывает чаще, чем в Вене, – возразил ее муж. – И каждый раз, приезжая сюда, он навещает нас. Разве ты забыла? – Он продолжал широко улыбаться.
– Ты прекрасно понял, что я имела в виду.
Киприан промолчал. Внезапно он положил булочку на подоконник, отвернулся и посмотрел в окно. Агнесс стала разглядывать его профиль. Улыбка исчезла с его лица, и она почувствовала, как у нее сжалось сердце и перехватило дыхание. В тот же миг Агнесс как будто снова стала двадцатилетней: в ней проснулась уверенность в том, что она навсегда потеряла Киприана, а жизнь ее, оказавшаяся сплошной ложью, прошла, не успев начаться. Она заглянула в холодную тень, снова упавшую на нее спустя столько лет, тень чудовищной книги, из-за которой за ее родителями и за мужчиной, которому она подарила свою любовь, начали безжалостную охоту. По ее коже побежали мурашки.
– Я не знаю, о чем ты говоришь, – сказал Киприан.
– Но ты чего-то боишься…
– Я много чего боюсь. Например, боюсь, что может пойти дождь, когда я буду на улице с непокрытой головой. Что мой брат поймет, что он ничего не стоит как булочник, и попросит меня взять на себя заботы о пекарне. Что ты однажды поймешь, что сыта мной по горло, и заведешь себе двадцатилетнего любовника, которому придется сильно попотеть, чтобы не отстать от тебя.
Комплимент не порадовал Агнесс.
– У вас было соглашение, – сухо произнесла она, – у тебя и кардинала. И ты его еще в тот раз выполнил более чем на сто процентов. Ты ему, смею напомнить, ничего не должен.
– Правильно.
– Но ты все равно бежишь к нему каждый раз, как только он свистнет.
Киприан смотрел на жену с улыбкой, ясно сказавшей ей: как бы он ни любил ее и свою семью, все равно в его сердце остается место, принадлежащее не ей и не детям, а Мельхиору Хлеслю. Агнесс охватила досада, но страх, медленно сжимающий ей горло, был сильнее.
– Ты считаешь, что речь идет о… о ней? – Неожиданно она поняла, что ей не хватает воздуха.
Киприан пожал плечами.
– Черт побери, Киприан, ну почему за все эти годы ты ни капельки не изменился? Ты так и остался устрицей, – упрекнула его Агнесс, – вечно прячешься, закрывая створки.
Он вновь промолчал. Она сердито сверкнула глазами. Солнце уже повернулось и теперь освещало Киприана сбоку, из-за чего лицо его казалось более худым, а морщины и многолетняя усталость сгладились. Теперь он выглядел почти так же, как в тот день, когда они стояли в вечерних сумерках на воротах Кэртнертор и говорили о том, как сбегут вместе далеко-далеко… Его новый старый образ просто потряс ее. После того дня ее мир рухнул, и до сих пор ей иногда тяжело было понять, почему они все тогда не погибли. Киприан снова улыбнулся. Агнесс прикусила губу и сдержала слезы.
