© P.F. Belsley, 2012

© Перевод. Я.Е. Царькова, 2012

© Издание на русском языке AST Publishers, 2012

Джерард де Лейси не помнил своей матери.

Его старшие братья помнили. Эдварду было восемь, а Чарли одиннадцать, когда она умерла. Ему, Джерарду, только исполнилось пять, и он был слишком мал, чтобы память прочно запечатлела ее образ. Когда старшие делились друг с другом воспоминаниями о матери, будь то песня, которую она любила напевать, или какая-то шутка, заставившая отца рассмеяться, или ее трепетное отношение к саду, в котором, если верить Эдварду и Чарли, она любила возиться часами, Джерарда жгла ревность. Братья хранили в себе частичку ее, тогда как у него, Джерарда, не осталось ничего. По крайней мере ничего светлого и яркого, такого, что принадлежало бы лишь ему одному.

Конечно, он видел ее портреты – портреты, написанные тогда, когда она была совсем юной невестой герцога Дарема, официальные портреты, запечатлевшие ее с отцом после замужества, семейные портреты, на которых она была изображена в окружении трех сыновей. Джерард знал, что их мать была миловидной и стройной шатенкой с голубыми глазами. Однако портреты не идут ни в какое сравнение с живыми воспоминаниями, и ему, Джерарду, от них было мало проку. На одном из портретов она держала Джерарда на коленях. Должно быть, они сидели вот так часами, позируя художнику, но, сколько бы он ни напрягал память, Джерард не мог вспомнить ни звучания ее голоса, ни прикосновения ее рук, даже если ему и говорили, что она была ласковой и любящей матерью и что его, младшего ребенка, она любила больше других. И от того, что у него не осталось о ней ни одного живого воспоминания, Джерард тосковал по матери сильнее, чем его братья, – так ему казалось.

Единственное воспоминание о ней оставило в его душе незаживающую рану. Он помнил тот день, когда она умерла.

Отец в то утро зашел в детскую, когда они завтракали. И это являлось первым признаком беды, хотя в ту пору Джерард этого не осознал. В глазах пятилетнего Джерарда отец был чем-то вроде сказочного богатыря – большим, могучим и всевластным, и он всегда с замиранием сердца смотрел на отца, когда тот поднимался по лестнице и звук его шагов гулким эхом отдавался в их просторном, с высоченными потолками, доме в Суссексе. Голос отца напоминал ему громовые раскаты. Джерард помнил, как могучие руки подбрасывали его в воздух и он задыхался от восторга – и как у него сводило живот, когда он летел вниз. Он боялся напрасно – отец всегда успевал подставить руки и поймать его. Позже Джерард с удивлением обнаружил, что совсем немногие мужчины, принадлежащие их кругу, проводили столько времени со своими детьми, и от этого он стал относиться к отцу с еще большим почтением. Дарем слыл превосходным наездником – самым лучшим из всех, кого Джерард знал, стрелял лучше всех и всегда слыл душой компании. Он был силен как телом, так и духом. Одним словом, отец всегда являлся для Джерарда кумиром и образцом для подражания.

В то утро Дарем поднялся наверх угрюмый и молчаливый, когда они ели свою овсянку. Чарли и Эдвард, должно быть, знали, в чем дело, поскольку они не произнесли ни слова. Однако Джерард ни о чем не догадывался и тогда, когда отец сел с ними за круглый стол, а няня принесла тосты.

– Я принес вам печальную новость, ребята, – с трудом выдавливая из себя слова, сказал герцог.

Джерард подумал, что речь идет о щенках, которых только что родила их лучшая сука породы пойнтер. Почему он вспомнил о чертовой псине, а не о матери, одному Богу известно.

– Что-то с мамой, да? – тихо спросил Эдвард.

Герцог угрюмо кивнул. Эдвард опустил ложку.

– Что случилось с мамой? – спросил Джерард.

– Она была очень больна, – ответил отец. – А сейчас, к несчастью, она умерла. – Эдвард молчал. Чарли опустил голову на руки. – Я написал вашей тете, леди Даулинг, – продолжал отец. – Я пригласил ее и вашего кузена Филиппа приехать и пожить с нами несколько месяцев.

– Я не хочу, чтобы с нами жила тетя Маргарет, – сказал Джерард. – Я хочу к маме.

– Она умерла, – прошептал Эдвард.

Джерард зло скривился:

– Нет!

– Джерард, сынок, она умерла, – сказал ему отец.

У Джерарда задрожал подбородок. Он знал, что такое смерть. Это означало, что они возьмут мертвую маму – до сих пор он видел мертвыми только собак, – выкопают яму позади конюшни и положат ее туда. Но ведь отец этого не допустит!

– Я не верю.

Герцог немного помолчал. Джерард никогда не забудет, как утреннее солнце светило прямо в лоб отцу и каким этот лоб был блестящим и гладким там, где начинались залысины.

– Ты бы хотел ее увидеть?

Джерард кивнул. Через мгновение и Эдвард кивнул тоже.

– Да, – пробормотал Чарли. – Пожалуйста, позволь.

Герцог коротко кивнул, и все трое мальчиков неслышно поднялись со своих стульев и пошли следом за отцом, забыв про завтрак. Они спустились по узкой лестнице, которая вела прямо в гостиную герцогини. Там было очень тихо, непривычно тихо. Джерард часто сбегал по этой лестнице из детской в гостиную, чтобы посидеть у матери на коленях. В этой гостиной всегда было людно: экономка, горничная, слуги с подносами. Матери никогда не мешала эта толчея, и она никогда не отсылала Джерарда прочь, никогда не ругала его за то, что он бегает по лестницам, вместо того чтобы ходить. Сегодня комната была пуста. Герцог открыл дверь в ее спальню и махнул рукой слугам, и те тут же попятились к выходу. Затем отец шагнул в спальню и пригласил сыновей войти вместе с ним.

Потом Джерард пожалел о том, что отец это сделал. Джерард думал, что, возможно, не увидев ее такой в последний раз – жуткой, мертвой, он сохранил бы более радостные воспоминания о матери. Но ребенком он не мог знать, что его ждет, и, войдя в комнату, обнаружил ее, лежащую на кровати, настолько изменившуюся, настолько не похожую на себя, что он едва ее узнал. Темные волосы ее были зачесаны назад, убраны с лица, которое, казалось, запало, ушло в глубь черепа. С постели сняли покрывала, и она лежала в своей ночной сорочке, снежная белизна которой лишь подчеркивала землистый цвет кожи, совсем не такой, как всегда. Какой-то сверток был всунут в кольцо ее руки. Мама лежала с закрытыми глазами, но даже ему, пятилетнему ребенку, было ясно, что она не спит.

Эдвард рядом с ним всхлипнул. Герцог положил руку ему на плечо.

– Мне жаль, ребята, – очень тихо повторил герцог. – Можете уходить, если хотите.

– Спасибо, сэр, – сдавленно пробормотал Чарли и бегом бросился к двери. Эдвард всхлипнул и, закрыв лицо рукавом, тоже вышел следом за старшим братом, не сказав ни слова.

Джерард жался к отцу. То, что лежало на кровати, немного напоминало мать, но не было ею.

– Она действительно умерла? – Он снизу вверх посмотрел на отца, и тот коротко кивнул. – Почему она умерла, отец?

Герцог ответил не сразу. Его лицо странно исказилось. Похожее выражение было у Эдварда, когда тот понял, что сломал свой новенький компас: расстроенное и одновременно виноватое.

– Это кара Господня, – сказал наконец герцог едва слышно. – Она была слишком хороша для меня.

Джерард снова посмотрел на мать. Ему хотелось прикоснуться к ее лицу в надежде, что удастся ее разбудить, но так и не решился.

– Мы закопаем ее за конюшней? – печально спросил он. – Ей это не понравится, папа.

Герцог вздохнул, затем наклонился и взял Джерарда на руки.

– Нет, сын, – пробормотал Дарем. – Она будет лежать в мавзолее возле часовни, и однажды ты положишь туда и меня, чтобы ей не было скучно.

– Не хочу, чтобы ты умирал. И не хочу, чтобы она умирала.

– И я не хочу, – сказал герцог каким-то глухим, бесцветным голосом. – И я тоже.

– Что это? – спросил Джерард, указав на сверток. Он заметил фамильный герб, вышитый на нем серебряными нитками.