Папенька послушно пел.

— Брависсимо, — снова восклицал Иоган Карлович, — Ещё будьте любезны. «Не судьба мне до лета дожить».

— К сожалению, я не знаю такого романса, — улыбаясь извинялся отец.

— Ну, как же! «Не судьба мне до лета дожить, так мне зимняя вьюга напела, так сказал мне осенний листок, так читал я по волчьему следу…» Неужели не знаете?

— Нет, извините. Невозможно знать все песни на свете.

— Ну что ж, ну что ж, не беда, — Иоган Карлович покорно кивнул и тут же потерял интерес к происходящему.

Ваня, которого никак не могли отправить спать, посмотрел на гостя с неприязнью:

— Наверное, гадость какая-нибудь. В хорошей песне таких слов быть не может, — подумал про себя мальчик.

На рождество Ване подарили настоящий медный компас и мальчик весь вечер сжимал его в кармане, поминутно вынимая и замирая в ожидании, когда стрелка остановится и покажет, где находится север. Потом он осторожно поворачивал прибор вокруг своей оси, чтобы буква Ю оказался на юге, С на севере, З на западе, а В на востоке. Застыв над дрожащей стрелкой, Ваня восхищённо смотрел на установившийся порядок, где всё расставлено по местам и ему казалось, что всё отныне будет просто и ясно и он никогда теперь не заблудится в этом мире. Когда мальчик ложился спать, он положил компас под подушку и, просыпаясь среди ночи ощупывал его прохладный гладкий корпус, после чего, успокоенный засыпал снова.

В школе дела у Вани шли ни шатко, ни валко, но всё же немного лучше, чем в прошлом году. Даже дела с математикой понемногу пошли в гору. Видимо сказались летние занятия с Марьей Петровной.

— Ну вот, уже совсем другое дело, — говорил папенька, просматривая его дневник. — Так, глядишь, и в отличники выбьемся? А, Иван Арсеньевич?

Выбиваться в отличники Ване отчего-то совсем не хотелось, но, чтобы не обидеть отца он неопределённо кивал головой, мол, «посмотрим, почему бы и нет?» и смущённо улыбался.

Настала весна. В синем небе засияло слепящее солнце. Звуки капели всю ночь напролёт не давали мальчику уснуть, словно звонкие голоса падающих капель говорили ему, что лето придёт совсем скоро, что солнце старается изо всех своих солнечных сил и греет нашу суровую землю, чтобы растопить лебяжьи шубы снегов. Иногда звуки капели сливались в какую-нибудь мелодию и весь следующий день Ваня тихонько напевал её про себя.

В апреле, сразу после Пасхи, Марья Петровна вышла замуж за молодого инженера. На свадьбе Ваня нёс за невестой фату и поминутно замирал от восторга, чувствуя, как солнце припекает его макушку. Смех Марьи Петровны сливался со звоном последней капели.

— Скоро лето! Скоро, скоро! — пели птицы на голых ветках деревьев. — Скоро, скоро! — стучали копыта лошадей свадебного кортежа.

Солнце отражалось в цилиндрах и драгоценностях гостей, а Ваня смотрел на всех сияющими глазами и думал, что никто не знает о том, что пройдёт чуть больше месяца и один мальчик со светлой головой и беспокойным сердечком снова увидит свою похожую на медведицу бабушку, косматого домового Фому, бревенчатые стены дома, услышит песни вечерних соловьёв в оврагах, страшные и непонятные шорохи, шелест дождинок, падающих в траву… Что ещё чуть-чуть и его ослепят далёкие ночные молнии над мокнущим садом, оглушит гром, омоют тёплые, как материнские руки, летние дожди…

Вечерами Ваня подолгу сидел над большим подробным атласом в кожаном переплёте, который дал ему папенька, показав, где находится Москва, и где бабушкин дом. То есть, бабушкин дом там конечно же обозначен не был, папенька просто поставил карандашом точку на карте и сказал:

— Вот, примерно здесь. Видишь, вот течёт Ягодная Ряса. Бабушка живёт на правом берегу, на самом краю леса, — потом он заметил лежащий рядом с атласом компас и спросил: — В какую сторону от Москвы лежит бабушкин дом?

Ваня осторожно повертел прибор.

— На юго-западе.

Папенька подхватил мальчика на руки, закружил вокруг себя.

— Молодец, соображаешь!

Ваня вскинул руки, достал потолок и закричал:

— Соображаю! Ура!

Папенька играючи перекинул сына подмышку, словно тот был прогулочной тросточкой или лёгкой куклой из папье-маше и спросил:

— Пойдёшь, географ, со мной чай пить?

— А маменька мне зефира даст? — заговорщицки шепнул мальчик.

— Мы попросим.

— Тогда пойду, — согласился Ваня и папенька понёс его пить чай.

Наступил май. Ваня каждый день, едва закончив возиться с уроками, убегал гулять во двор и до самой темноты не мог надышаться вечерней прохладой, налюбоваться высоким, с чуть заметной сыринкой небом, тонким, как ивовый прутик, молодым месяцем, насмотреться на яркие, крошечные, словно родившиеся после зимы заново, звёздочки. Последняя грязь быстро высыхала под входящим в силу солнцем. Некогда огромные, словно озёра, лужи, ещё совсем недавно плескавшиеся посреди дворов и улиц, мельчали, съёживались и уходили под землю. Молодая весёлая трава затопила пустыри и овраги. Полетела из-под извозчичьих колёс первая пыль, обещавшая долгое знойное лето. Мама по вечерам не могла зазвать Ваню домой, а когда тот всё же сдавался и нехотя подчинялся, то садился у окна, смотрел, как улыбается ему из-за крыш месяц и чувствовал, как всё внутри него замирает и куда-то проваливается от ощущения близости лета.

Наверное во время таких сидений под открытой форточкой он и подхватил простуду. Температура у него поднялась, всё тело заболело, словно побитое палками, стоило опустить веки, как перед глазами начинали метаться какие-то серые тени. Горло у Вани покраснело, говорить стало трудно.

— Глотать больно? — спросил пришедший врач, невысокий господин в чёрной жилетке и с чёрным саквояжем в руках.

— Больно, — кивнул Ваня.

Доктор попросил его открыть рот, послушал холодной трубочкой грудь и спину.

— Ты, брат, видать часто рот на улице разеваешь, вот горло холодным ветром и обдуло, — сказал он Ване, снимая с носа золотое пенсне, и повернувшись к родителям мальчика добавил, — Ничего страшного. Я выпишу рецепты, через две недели будет, как новенький. Будешь? — снова повернулся он к Ване.

— Буду, — прохрипел тот.

Доктор улыбнулся, начеркал что-то на бумажных листочках, глухо бормоча себе под нос, затем собрал саквояж и откланялся.

— Но с постели не вставать. Уговор? А то ещё с пол-лета проболеешь, — добавил он напоследок.

Мальчик испуганно кивнул и натянул до подбородка белый накрахмаленный пододеяльник.

Нет ничего обиднее, чем болеть в мае, когда только-только пришло настоящее тепло и можно наконец вволю побегать без тяжёлых, сковывающих движения зимних одежд, колючего шарфа и неуклюжих валенок, когда за окном весь день пляшут солнечные зайчики, слышны крики играющей детворы и очумевших от солнца птиц.

Целую неделю Ваня пролежал в постели. На восьмой день даже книги успели ему надоесть и он решил просто смотреть в окно, где виднелась крыша дома напротив и кусочек голубого, как детские глаза, неба. Изредка мимо окна проносились быстрокрылые птицы, то ли ласточки, то ли стрижи, мальчик не мог различить.

— Им-то хорошо, — думал Ваня. — Летают, где хотят. Под солнцем, под ветрами. А я тут лежу, как старое бревно в крапиве. Скоро мхом обрасту и древоточцы меня съедят.

В комнату вошла мама, села на постель. Поцеловала ребёнка в лоб.

— Да ты совсем уже здоров, Ванечка!

— Да, да, — подался к ней тот. — Совсем выздоровел. Можно мне встать, по дому походить? Не могу больше лежать.

Мама грустно покачала головой.

— Нельзя, сынок. Доктор не велел. Ещё пару дней полежать придётся.

— А то потом пол-лета проболею?

— Именно.

Она провела ладонью по его щекам. Рука у неё была ласковая, прохладная. Ваня прижался к её ладони и с тоской посмотрел маме в глаза. Та наклонилась к нему, так что её волосы упали Ване на лоб и неожиданно смущённо зашептала:

— Ванечка, ты отпустишь нас? Сегодня большое гулянье будет по случаю восшествия на престол царя Николая. Нам с папой пойти хочется. Вернее, это мне хочется, но не пойду же я одна. Мы так хотели и тебя с собой взять, но врач не разрешил, сказал опасно. Ты тут с Никифоровной посидишь, а мы вернёмся и всё тебе расскажем. Ну, что, отпустишь?