— М-м-м, Мика…
Что это значит, добиться от него было невозможно, он молчал и только пуще прежнего заливался краской.
Как-то раз любимая кошка брата Иранио залезла на дерево. Это был высокий вяз, росший посреди монастырского двора. Иранио целый час умолял ее слезть вниз, предлагал ей ее любимую печень форели, но все напрасно. Безутешный хозяин был уверен, что она сорвется вниз и неминуемо разобьется о камни, которыми был вымощен двор (тоже с языческих времен, как говорят). Кошка глядела на собравшихся внизу людей и жалобно мяукала, не в силах слезть сама.
— Что за глупое животное, зачем залезать туда, откуда не сможешь слезть? — воскликнул я.
— Она разобьется, разобьется, — повторял Иранио. Он совсем охрип призывая ее.
— Языческие боги требуют твою Томазину в жертву. Они жаждут крови, — прошипел я страшным шепотом.
Он посмотрел на меня как на прокаженного, но поглощенный своим горем ничего не сказал.
Когда стало ясно, что слезать виновница переполоха не собирается, принесли лестницу. При виде ее кошка перелезла на такую тонкую ветку, что уже все мы не на шутку перепугались за нее. Ветер печально раскачивал ее над нашими головами. Мы поняли, что теперь нам ее точно не снять.
— Томазина, несчастная Томазина! Вероятно она сошла с ума, — восклицал брат Иранио. — Безусловно она сошла с ума!
Его нелепая тощая фигура металась под вязом, словно объятая демонами.
Вот тогда-то в сад и пришел Мика. Он неожиданно серьезным голосом загнал нас в конюшню.
— Если кто будет подсматривать, она упадет и тогда нам всем достанется.
— Никто, никто не будет подсматривать, — кинулся уверять его несчастный хозяин кошки.
Мика закрыл ворота конюшни. Прошло несколько минут, мои нервы не выдержали, и я рванулся к щели в воротах, чтобы посмотреть, что происходит во дворе. Иранио с неожиданным проворством кинулся ко мне и вцепился в левый рукав.
— Стой, негодник, погубить меня вздумал? — сдавленно прошептал он.
Я поглядел на него и мне показалось, что это не Томазина, а он сошел с ума. Я не успел ничего ответить, как ворота открылись и вошел улыбающийся Мика с дрожащей кошкой в руках.
— Бери, — отдал ее.
— Слава Богу, она цела! Как ты снял ее?
— М-м-м, Мика… — только и услышали мы в ответ.
С тем он и ушел, а осчастливленный хозяин обнял свою полосатую любимицу и что-то зашептал ей на ухо. После этого случая Иранио целый год глядел на блаженного с благоговением и не уставал благодарить, раз за разом вгоняя его в краску.
Летом меня и брата Луиджи послали странствовать. Луиджи отправили для того, чтобы он проветрил свою неряшливую голову от неумеренных занятий наукой, а заодно и несколько поумерил свою тягу к брюзжанию. Меня же выслали просто так, чтобы под ногами не путался. Я согласился с радостью, потому что путешествия — лучший способ совмещать работу и безделье. Особенно когда путешествуешь на осле или в повозке. К сожалению ослов нам не дали, а миряне подвозят монахов неохотно, так как мы им ничего за это не платим, считая, что наше благословение является лучшей платой. Они с этим не согласны и предпочитают деньги.
Летом в Италии очень пыльные дороги. Брат Луиджи не переносил пыли и чихал, словно это табак. Ворчал он при этом так, что я думал, что у меня голова треснет. Когда мне все это надоедало, я прятался в придорожных кустах, и слушал, как бранится мой спутник, называя меня исчадием ада, ребенком Вельзевула, надеждой Асмодея и знаменосцем армии тьмы. Исчадие пряталось в пыльной выгоревшей траве и хохотало до слез. Однажды Луиджи, доведенный жарой и моими проделками до исступления, сел посреди дороги и стал посыпать голову прахом, повторяя, что Господь вероятно уже убил его, и он на самом деле уже в аду, хоть до сих пор и не заметил этого. Серая пушистая пыль охотно липла к его потной лысине, спине и плечам. Скоро он сам стал до того похож на демона, что от его вида и горестных воплей какая-то костлявая лошаденка с нелепым седоком, облаченным в латы и с длинным копьем в руке, насмерть перепугалась и понеслась каким-то невероятно тряским галопом в поля. Следом за ними поспешил маленький мужичок верхом на осле.
— Синьор, синьор, подождите! — в отчаянии кричал он, видимо это был оруженосец нелепого рыцаря. Вскоре все они пропали за холмом.
Вид этой троицы, не считая животных, поверг меня в самое отчаянное веселье в моей жизни. Я хохотал так громко, что Луиджи прибежал, чтобы отлупить меня за все мои прошлые и будущие грехи. Вид у него был до того смешной и свирепый, что я даже не смог подняться из травы и спастись бегством. Брат мой во Христе стал колотить меня по спине и заду, а я все не мог остановиться и думал только о том, какое это счастье, что Луиджи очень слабый, иначе он давно бы уже сломал мне пару каких-нибудь костей. Проходящие мимо крестьяне приняли нас за разбойника и жертву, слезно взывающую о помощи. Они бросились на моего спутника и чуть было не отдубасили его своими огромными кулаками. Хорошо, что они вовремя разглядели под покровом пыли рясу монаха, а то не сносить моему брату головы.
Когда дело уладилось, Луиджи, чувствуя за собой вину, все-таки он был христианин и не должен был впадать в такое раздражение из-за проделок мальчишки, намазал мне спину и плечи соком чистотела, сказав при этом, что так ушибы заживут быстрее. Он вообще-то был хорошим врачом, к нему даже приезжал лечиться градоначальник из соседнего городка, когда его раздуло от водянки. Тот его вылечил, взяв за это всего три курицы. Братия смотрела на него как на безумца, один отец настоятель сказал, что так и надо было поступить. Поговаривали при этом, что сначала Луиджи запросил целый бочонок вина, но больной сказал, что отец-настоятель запретил ему говорить с ним о вине. Якобы узнав об этом тот так расстроился, что взял эти злосчастные три курицы.
По дороге мы продавали индульгенции, кусочки мощей апостола Луки и щепочки от Гроба Господня. Я не думаю, чтобы мы много заработали за время наших скитаний, так как выяснилось, что мой спутник не прочь поспать в хорошей гостинице и выпить доброго сицилийского вина. Ни один обед не обходился без бутылочки красного. Мне он наливал маленький стаканчик, приговаривая при этом, что хотя и недостоин, но на нем будет грех, если он лишит меня такого чуда.
— Пей, это не вино, это кровь Господа.
Выпив, он изрядно добрел и, грозя мне пальцем приговаривал:
— Какой же ты, брат, озорник все же. Смотри, разболтаешься за лето, отец-настоятель попотчует тебя постом и поклонами.
— Ничего он мне не сделает, он добрый, он мне палец вылечил.
— Большое дело, палец, — тянул Луиджи.
За гостиницы мы конечно же платили, но перед уходом всегда заходили на кухню и, состроив постные мины, говорили поварам:
— Подайте двум странствующим монахам и Господь не оставит вас в благодати своей.
Повара морщились от перегара, шедшего от Луиджи, и нехотя накидывали в наши заплечные мешки то, что было под рукой и что было не жаль отдать. Мы ни от чего не отказывались, и напоследок благословляли их. Потом, отойдя подальше от гостиницы, осматривали нашу добычу. Если считали, что собрано достаточно, то шли далее, если же результаты осмотра нас не удовлетворяли, приходилось заходить в другие гостиницы и харчевни.
Так мы шли и, ни в чем не испытывая нужды, проводили время в сытости и благодушии. По дороге с нами произошел довольно забавный случай, о котором я бы хотел рассказать поподробнее.
В одном селении посреди улицы мы увидели толпу, от которой доносились радостные крики крестьян, собачий лай и хохот.
— Драка! — бодро сказал Луиджи. — Пойдем поглазеем, когда еще доведется увидеть хорошую потасовку.
Мне подумалось, что слугам Господа вроде как неприлично смотреть на подобные вещи, но с другой стороны я сам всегда не прочь был подраться и посмотреть на дерущихся. Мы с трудом протиснулись к центру события. Зрители пропускали нас неохотно, вероятно только из уважения к рясам. Кто-то из них зацепил меня сзади за ногу, и чтобы не упасть, мне пришлось повиснуть на рукаве шедшего впереди Луиджи, сильно дернув его при этом.
