— Холодно, — сказал он миролюбиво, потирая руки и поднимая воротник.
— Нежарко, — согласился Ваня.
— Снегу поначалу было мало этой зимой, — продолжил свои метеорологические наблюдения Мурманск.
— Негусто, — вновь подтвердил Ваня.
— Посевам это плохо, им влага нужна, покров от мороза, — углубился в рассуждения Мурманск.
— Да, для посевов это полная, можно сказать, хана, — кивнул Ваня.
— Да, но теперь снега много. Вот намело-то. Сугробы, — раскинул руки Мурманск. — Теперь посевам хорошо.
— Хорошо, думаете? — подозрительно спросил Ваня и тут внезапно, не выпуская из рук сумку с яйцами и кефиром, схватил Мурманска за грудки, тряхнув его для острастки. — Ты чо здесь ошиваешься? На стреме стоишь? Зубы мне заговариваешь? Чтоб я тебя здесь больше не видел!
— А я ничего! — струхнул перед грубой силой Мурманск. — Я просто. Я — от соседки, — попытался он кивнуть в сторону Эльвириного дома. — Соседи мы.
По всей видимости, Мурманск уже и сам был не рад, что ввязался в эту историю, — слишком много вокруг обнаружилось этих братанов-уголовников: один в доме, один в сарае, один держит его чуть не за шкирку, сколько их еще привалит! Да и что ему, в конце концов, за чужое добро погибать!
— Соседи, говоришь? — подозрительно спросил Ваня, разжимая пальцы.
— Соседи, соседи, — залепетала Эльвира, приковылявшая доложить, что милиция вот-вот будет.
— Какие они соседи! — вдруг раздалось из сарая. — Разбойники они, уголовники, воры, тати ночные, поганые супостаты! — Это Лазарь выплюнул наконец Эльвирин платок и подполз к двери, пробуя дотянуться до нее ногой. — Откройте!
— Открой! — приказал Ваня.
Мурманск раскрутил проволоку, которой были замотаны дверные скобы.
— Вот изверг! — сказал Ваня, заглядывая в темноту. — Выведи человека на волю.
Мурманск полез в сарай и через пару минут оттуда вышел, хоть и опутанный узами, но уже, можно считать, освобожденный пленник.
Увидев выразительную Ванину физиономию, наполовину скрытую клочковатой рыжей бородой, он было опять попятился в сарай, но все же сообразил, что либо эти бандиты меж собой сильно не в ладах, либо они вообще из разных группировок. Да вообще он заледенел, продрог до костей, к тому же весь был усеян большими и мелкими опилками, древесной корой.
— Ох, замерз-то как! — запричитала Эльвира. — Обморозился, поди.
— Набросились на человека, заткнули ему рот, запихнули в ледяной сарай, а теперь еще причитают, — стуча зубами, сказал монах Лазарь.
— Так пойдем, я тебя, миленький, отогрею, чайком отпою, тут-то все равно никто тебя в дом не пустит, тут все равно все заперто, темно, — заюлила она, косясь на Ваню и явно его страшась. Кроме того, она знала, что через минуту-другую здесь будет родная милиция, так они и возьмут его, тепленького, прямо из ее дома.
Лазарь боязливо посмотрел на нее, на страшного Ваню, на испуганного Мурманска, но все же решил пойти с ней. Все равно в монастырь нельзя было возвращаться в таком виде. Он окончательно выпутался из сети, перекинул ее через плечо и сказал:
— Ну, веди!
Эльвира суетливо засеменила вперед, Лазарь двинулся за ней, а следом потрусил замерзший Мурманск.
Ваня вернулся к крыльцу, на котором он выронил ключ, и углубился в поиски.
…Незадолго до этого игумен Иустин, обойдя монастырь и не увидев ни Дионисия, ни Лазаря, стал испытывать какую-то смутную тревогу. Себя стал ругать — как это он смог отпустить своих монахов в разгульный святочный вечерок совсем одних, безо всякой защиты… Это не давало ему покоя. Поэтому он вызвал Клима Никифоровича и отправил его в город искать монахов, указав, где они могут быть.
— Чего там, отыщем, вернем молодцов! — пообещал Клим Никифорович.
Завел машину, выехал из монастыря, но сначала решил воспользоваться тем, что он на сей раз без наместника, и завернуть к одной матушке, которая обещала продать ему половину дома. Дело в том, что он хотел купить его “тайнообразующе”, не доводя до сведения отца Иустина. Потому что подозревал, что Иустин его на покупку не благословит, скажет: “Никифорович, зачем тебе дом? Тебе постригаться надо, плохо ли тебе в монастыре?”. Потому что отец наместник считал, что всякий монах, владеющий недвижимостью, неблагонадежен для монастыря. Может быть, даже неблагонадежен для Царства Небесного, но отец Иустин не дерзал делать таких рискованных обобщений. А ему, Никифоровичу, совсем-то в монастырь уходить боязно. А вдруг что не так — выгонят его, где он жить-то тогда будет на старости лет? А тут — дом купит, будут у него тылы. А вот именно тылы-то Иустин-наместник у монахов и не любил. Короче, завернул Никифорович к этой рабе Божией, та его потчевать, оладушки со сметанкой, с пылу с жару. Разморило Никифоровича, размяк он.
— О цене, — она говорит, — не беспокойся, Никифорович, все будет путем...
Короче, счет времени потерял, сам и не знает, сколько он у нее и пробыл, может, полчаса, может, час, а может, и все полтора. Выехал от нее как в мороке каком: уж не колдует ли матушка эта, — так даже подумалось ему. Дурман в голове. А что как монахи уже давно вернулись и почивают в монастыре, пока он их тут по переулкам да по домам выискивает?
Начал с Лазарева крестника, но там случился облом — в доме уже было темно, все спали, видимо, крестник “перепраздновал” именины своего крестного. Во всяком случае, он долго не выходил на стук, потом появился заспанный и плохо соображающий и огорошил Никифоровича, что Лазарь ушел от него один-одинешенек, но это было “давным-давно”. Никифорович поехал к моему дому, но и тот встретил его темными окнами, не оставлявшими никой надежды на Дионисия.
И все же Никифорович оставил машину у подножья холма и стал, цепляясь за кусты, карабкаться вверх, что в подряснике делать было категорически неудобно, а со стороны, быть может, и вовсе смешно. Однако вокруг никого не было, все возможные зрители уже или спали, или гуляли по другим углам Троицка, и Никифорович наконец добрался до цели. Он вошел в распахнутую калитку и тут же наткнулся на стоявшего буквально на карачках страшного всклокоченного бомжа. Тот старательно рылся в сугробе.
Увидев перед собой величавого старика с благодушным лицом, похожего на Деда Мороза, Ваня вскочил на ноги и неожиданно сказал:
— Снега в этом году было мало. Для посевов — плохо. А теперь, я смотрю, много. Навалило. Вон — сугробы. А для посевов — хорошо. Зима холодная. Мороз. Вот.
Никифорович стоял перед ним, кивал, соображая, что встретился один на один с братаном, который только что что-то зарывал в снегу, — может, оружие, может, деньги, а может — и того, останки жертв, а где-то здесь его дружки, а где-то здесь, быть может, и монахи, Дионисий-то ведь точно сюда пошел, а ну как они его — Господи, даже и предположить жутко. Что ему в снегу-то нужно, зачем он говорит, что много снега — это хорошо, для чего, собственно, хорошо? А — следы заметать, улики закапывать: чего роет? Руки красные огромные, как две снежные лопаты раскинул, страшный, заросший, на человека почти и не похож, зубы заговаривает — про посевы…
И тут Никифорович увидел в двух шагах от него черного кота. Кот сидел и облизывался, да еще и мыл себе лапкой белую мордочку, потому как Ваня все-таки выполнил свое обещание и отломил ему от своего батона изрядный кус докторской колбасы. Никифорович, несмотря на белую морду кота, внутренне содрогнулся, подумал: “Э-э, да тут не разбойники, тут жди чего похуже”, мысленно осенил себя крестным знамением: “С нами крестная сила” — и строго спросил:
— Что зарываем? Где все?
— Один — в доме, прямо на меня выскочил, да я схватить его не успел, а другие пошли к соседке, — Ваня улыбнулся. — А одного они связали и томили в сарае. Разборка тут какая-то, — прибавил он, ловя себя на желании понравиться благообразному старику-монаху.
Но вдруг его поразило странное предположение — а чего, собственно, он здесь делает, а? Монах, в такое-то время? Хозяйки нет, а он пришел. А где, собственно, Незнакомка? Ах вот оно что — они ее заперли в доме, а этот — сторожит. Может, он благообразный-то благообразный, а сам — из их шайки? Ну, бывают такие случаи. Один — на стреме стоит, положительного изображает, дружинника, представителя власти, а сам… Операция “Ы”. Маскарад, одним словом. Ваня тут же переменил тактику, пуская в ход уроки КПЗ — недаром же он провел там полтора года:
