— Но ты же мне не прикажешь! Ты всегда поступал по правде!

— Откуда ты знаешь?

— Ты не лжешь!

— Чем ты поверишь мои слова?

— Проклятье! — Берен вскочил, метнулся в одну сторону, в другую — и, пробежав мимо изумленного Руско, взобрался на один из каменных холмов. Там он довольно долго сидел, играл ножом и злился на весь белый свет.

Солнце садилось. Небо расчерчено было длинными, легкими и прямыми облаками — и закатные лучи выкрасили эти облака багряным. Казалось — небесный свод треснул, обнажив алую изнанку, и так же красны были холмы и скалы Нан-Дунгортэб, выпирающие из земли, что треснула здесь когда-то… В этот час очень хорошо верилось, что этого места коснулась рука Моргота — сама гордыня рвалась в небо гранитными столбами. Берен тихо бесился и кусал костяшки пальцев — пока небо не потемнело и не высыпали звезды.

Финроду мало было преданности — ведь и рыцари Моргота были преданы своему господину. Финроду мало было безоглядной верности и любви — ведь и Моргота можно было любить. Ему нужно было, чтобы человек понимал, почему правда — за эльфами.

Берену было плохо в тот вечер. Хуже, чем тогда, три ночи назад. Тогда он усомнился в себе — но успокоился в своей верности. Сейчас он усомнился в верности. Он сидел на скале — но чувствовал себя так, словно лишен опоры и болтается в воздухе: падает, падает в пропасть без дна и берегов. Это было хуже, чем в той ледовой трещине, хуже, чем в Сарнадуине: тогда истерзанная плоть предавала его, но дух словно бы собрался в одну точку. Сейчас он рассеялся — и ни за что не мог зацепиться. Когда мир давил на Берена со страшной силой, ему неважно было, где его середина — он весь держался крепко, как алмаз. А сейчас — рассыпался, словно песок. Мысли ускользали. Ну и пес с ними — решил он — и они ушли: все, кроме одной, которая покинула бы его только вместе с жизнью. Горец повернулся лицом в сторону Дориата — леса не было видно за нагромождениями камня, но Берен знал, что он там.

Сколько же времени, подумал он, пройдет прежде чем я пересеку эту границу второй раз? И произойдет ли это хоть когда-нибудь?

Огромность задачи встала передо ним — так гора по мере приближения предстает все более страшной и непреодолимой. Даже если следующей весной все пройдет успешно и Дортонион станет для эльфов и людей тем, чем он был для Саурона — опорным камнем, местом сбора армий — пройдет не меньше десяти лет прежде чем можно будет начать эту войну… Которая так или иначе станет последней большой войной между нолдор и Врагом. Десять лет… Ему будет сорок или сорок один — начало старости по людскому счету. Он изменится за это время так же сильно, как изменился со времени своего двадцатилетия.

Будет ли он все еще любить ее?

От этой мысли болезненно сжалась в комок душа — нельзя так думать! Моргот возьми, если он хоть в чем-то не будет уверен, эта скала рассыплется под ним в прах, и он свалится вниз, как подбитый камнем дурной петух с овина.

Но словно дух нехороший нашептывал в ухо: что было однажды — может и повториться. Ты уже страдал и сходил с ума, и готов был перевернуть весь мир, лишь бы сокрушить порядок, который мешал вам с Андис быть вместе. И что же? Мир и порядок сокрушился и без тебя, Андис разлюбила… Не ради тебя, а ради Борвега она оделась мужчиной и осталась с отрядом лучников; Тинувиэль вытеснила из сознания ее образ. За годы разлуки и тоски — не появится ли третья женщина, жизнь которой ты разрушишь? Разрушишь неизбежно — ибо не в твоих правилах отступаться от своих слов, хоть бы ты не скрепил их клятвой. Тебе нельзя приближаться к тем, кто носит платья. Вы взаимно приносите друг другу несчастья…

«Друг мой, король мой — зачем ты посеял эти сомнения? Я должен пройти сквозь них и найти правду, что пребудет и тогда, когда ветер источит в пыль эти столпы. Я должен найти ту крепость, в которой успокоится мое сердце».

Луна вползла на небо — желтая, уже ущербная. В ее свете холмы обретали нездешний вид, от которого мурашки ползли по коже. Самого жуткого из пауков Берен видел здесь ночью, при луне — но тогда она была вовсе узкой, как улыбка скверного человека. Днем пауки нападали только на тех, кто проходил слишком близко от их логова — ночью они выползали и уходили довольно далеко.

Следовало вернуться в лагерь. Спустившись с холма — осторожно, задом — он вынул меч из ножен и поплелся к стоянке. Не для того, чтоб кому-то угрожать — а чтоб почувствовать угрозу. Дагмор при близости орков или еще какой-нибудь нечисти начинал светиться бледно-синим светом. Но все время, пока он шел до лагеря, лезвие было темно.

Часовых он не заметил (и хороши бы они были, сумей он это сделать!), нашел Руско и постель, которую паренек приготовил, расчистив место от камней, набросав сухой травы и покрыв ее плащом. Он уже давно и сладко спал, а Берен ворочался и никак заснуть не мог. А когда все же заснул — луна уже встала высоко и побледнела — сон ему привиделся скверный: он бродил один в раскаленных, душных ущельях Нан-Дунгортэб, а убитая девица-воин молча ходила за ним, не приближаясь, но и не отставая, и когда бы он ни оглянулся — видел ее щуплую постать, бледное личико и черную беспросветную дыру во лбу, над переносьем, действительно похожую не то не отверстую рану, не то на чудовищный третий глаз…

На следующий день тропа пошла уже в виду Дор-Динена. Кругом еще высились диковинные каменные столпы, но внизу уже шумел настоящий зеленый лес. Гили полегчало, когда бескрайний ковер зеленых крон открылся с края обрыва: хоть им и не встретился ни один паук, из тех, о ком вел речь Берен, а все ж таки гадкое это было место — Нан-Дунгортэб. Там словно и ветер умер — в кольчуге и войлочной куртке Гили просто потом истекал. А здесь, на краю пустоши, прохладный ветерок снова сделал жизнь сносной.

Когда повезло нарезаться на орков, Гили и перепугаться как следует не успел: так быстро все закончилось. Айменел был прав — орки плохие бойцы. Они нападали на эльфов по двое-трое, и падали — один, второй, третий… Хорошим мечником оказался только человек, которого Айменел застрелил. И Гили видел, что юный оруженосец Финрода смущен своим поступком не меньше, чем Берен, заколовший девушку. Он слышал приказ Финрода захватить человека живым. Но Айменел забыл о приказе, увидев, как человек ударом щита сбил Кальмегила на колени. Никто из эльфов не упрекал его, никто не ругал, но он был пасмурнее тучи. Неужели так бывает со всяким, кто впервые лишает другого жизни?

А еще Гили потрясло то, что он только сейчас и только со слов Берена узнал, что Айменел — сын Кальмегилу. Как так — они вместе проехали столько лиг, вместе ели и спали, и он молчал. А ведь Гили чуть ли не сразу вывалил ему все — о своей семье, об отце и матери о сестрах…

— Ты зачем мне ничего не сказал? — вырвалось у него.

— Но ведь ты не спрашивал, — удивился Айменел. — Я бы сказал!

Гили закусил губу. Ему и в голову не приходило, что нужно спросить. Среди человеческих мальчишек было иначе: когда один рассказывал, второй, как правило, говорил: «А вот у меня отец…» — и дальше.

— Ты это… сильно перепугался? — спросил он.

Айменел сверкнул глазами — и Гили словно в первый раз увидел, какие они большие и печальные.

— Да, Руско. Я подумал — как же я без него… Глупо. Он же отличный мечник. Это была просто уловка, чтобы заставить… того… потерять равновесие. Но я на миг испугался — а вдруг это не уловка, а вправду отец оступился.

Гили посопел немного, потом сказал:

— Я еще никогда никого не убивал. Как оно?…

— А я еще никогда никого не терял. Как оно?

— Паршиво — до не могу.

— Ты знаешь… Убивать — тоже. Как ты сказал? Паршиво — до не могу… — эльф на миг оставил поводья, поднял руку к лицу и посмотрел на свою ладонь. — Как будто бы я взял ткань бытия — и вырвал из нее кусок. Я понимаю теперь, почему nissi не любят охоту и военные забавы… Но с животными — это не так… Ты просишь жизнь kelva — и он тебе отдает. А eruhin — он кричит даже тогда, когда умирает молча. Разве не из-за этого так расстроен лорд Берен?