Но высший пилотаж в игре «а как оно на самом деле было» — это дать вилку между эпическим сюжетом и «взаправдашним», а потом все это вместе свести. А вилка должна быть всенепременно. Помните «Песнь о Роланде»? Так вот там на самом деле никаких мавров не было. Ну, или почти не было. Были баски. А мавры там были постольку поскольку, что у Роланда находился в заложниках (а прежде в союзниках) мавританский губернатор Сарагосы, которого и пытались отбить его сыновья. Или помните «Песнь о моем Сиде»? Так вот Сид, он на самом деле Валенсию держал для мавританского королька (да и прославился он тоже на мавританской службе), а потом сугубо для себя, и оборонял ее с равным успехом как от Юсуфа, так и от кастильского короля. Вот такой вот национальный кастильский герой:-). Так почему бы не учинить подобное с «Песнью о моем Берене»:-)? Почему бы не представить эпос как «выпрямленный» вариант реально запутанного и странненького сюжета? Вот у Ольги сюжет и завивается хитрым хвостиком: замок берет не Лютиэн единолично, а штурмуют его Хурин с братом и с эльфами, и первоначальный план Берена был не идти стучаться головой во врата Ангбанда, а родимую землю от ворогов освобождать, и так далее и тому подобное.
Еще о достоинствах (не все скажу, но и это не последнее). В свое время Ольге Брилевой удалось меня обмануть [и меня тоже! — К.Кинн]. Она сказала, что пишет в соавторстве, и что соавтор у нее — мужчина. И я поверила. Я поверила, потому что самоуверенно полагала, что женщина может писать только женскую прозу (а она есть, господа, хотя мы с коллегами не одно копье на филологическом ристалище обломали, оспаривая этот тезис), и я, злая академическая жаба, эту бабскую прозу за версту вычислю и отмечу. Так вот, у Брилевой признаков женской прозы я не заметила. Хотя кто я такая, чтобы об этом судить, баба и есть:-). И тем не менее, не могу молчать: нету в романе (на мой взгляд) вот этой специфически бабской слезливости и любования страданием, нет юморка «ах ты, ладушки-лапушки, какой миленький у меня герой», нет феминизированной рефлексии у персонажей. Если уж солдатский юмор и солдатская грубость — так они солдатские, а не вымученно таковые (не как у Хаецкой в «Вавилонских хрониках», прямо как в старом анекдоте: «Скажи «саксофон»! — (музыкант-гей, пискляво) Саксофо-он! — Скажи как мужик! — (так же пискляво) Сакса-афон, бл…!»). То ли дело у Ольги, прям Некитаев вспоминается: «У меня не у Кондрашки, за столом не пернешь!.. Напор матерой казармы привел Легкоступова в совершенное изнеможение». Короче, художественный прием выдержан чисто. В некоторых местах он дан наотмашь. Я полагаю, что мало у кого из женщин лапец подымется написать сцену пыток — в трехмерном пространстве, с запахом и звуками. Или сцену в волчьей яме. Как ни странно, у Ольги тяжелые сцены вышли… целомудренными, что ли? То есть они не кричат — ой, как мне, автору, жалко моих героев! Они сделаны так, чтобы расстроился читатель, а для этого не нужно страдательного экзгибиционизма — самые страшные (и самые неприличные, кстати) вещи даются вполкасания. Обиняками. А то когда все наружу, и авторские слезы брызжут, хочется читать, как литанию, вирши Лаэртского:
В кузнечный пресс попала птица,
И в морду брызнули мне перья,
Глаза ее, носы и клювы,
А также тоненькие лапки.
Как хорошо, что в пресс кузнечный
Попала птица, а не девка,
А то бы ейными грудями
Мне все мозги повышибало.
Короче, хорошо, что в пресс кузнечный попал брилевский Финрод, а не какой другой. А то б мы все в слезьми потонули.
Тут бы мне и закончить, но не могу. А все почему? Потому что таргетная аудитория романа, как ни плюнь, — толкиенисты. И где остальным людям — спасибо автору, смешно, горько, страшно, интересно, занимательно, любопытно, язык, наконец, приятный, там толкиенистам — оскорбление, осквернение и пулеметная очередь в сердце. Не всем, конечно, но некоторым. Что ж, давайте пощупаем болевые точки.
Неуловимый мститель
Есть такая страшная вещь, которую напускают на всякого, кто осмелится прикоснуться к творениям Толкиена. Эту вещь именуют по-разному (верность Профессору, бережное отношение к оригиналу), но одно из самых страшных ее имен — «толкиеновский дух». Что это такое — никто объяснить не в состоянии. Оно и понятно — дух, он дышит где хочет, и на кого хочет. Он — субстанция летучая и неуловимая. И вполне закономерно, что кто-то воплевает: «Ой, здесь толкиеновского духа нет!» А кто-то, на том же форуме, радостно воплевает: «Ой, а меня-то, меня-то духом проняло!» На тебя дохнуло — на меня нет. Тут бы и сказать: ну, при таком-то разбросе мнений, разве это аргумент? Но нет, не говорят, и «толкиеновский дух» страшной тенью навис над Брилевским романом.
На самом деле, мне, например, как филологу, вполне очевидно, что «толкиеновский дух» — это уникальное впечатление, которое производят тексты Толкиена. Во всех остальных текстах (даже текстах по мотивам) этого духа не может быть по определению — просто потому что это другие тексты. Они могут давать более или менее адекватные вариации на тему «мира Толкиена», но абсолютно точного попадания дать не могут. Они из других слов составлены:-). Клубящаяся реальность мифа каждый раз будет результатом очень индивидуальной авторской реконструкции, и реконструкции эти вполне могут не совпадать у разных авторов (и у авторов и читателей тоже могут не совпадать).
Почему у Профессора литература вышла духоносной — вопрос трудный. Один из ответов — он намекает на культурные особенности изображенных народов (я в основном про «Сильмариллион»), то есть да, типа готы или какие-то еще германские переселенцы, а где-то понятно, что народ жил в горах, и явно они хайлендерного типа будут:-), но окончательных зарисовок не дает. И оставляет простор для фантазии. Рисуй — не хочу. И так дышит дух. Где хочет. Но повторять такой трюк — бессмысленно и литературно непродуктивно. Вот как сказал об этом поэт (А.Левченко. Вечера на хуторе близ Пекина):
В одну и ту же реку дважды войти невозможно,
Трудно выпить дважды одну и ту же водку.
Крепко стою на земле, за забор ухватившись,
Потрясен и взволнован глубиной своей мысли.
Вот видите? Получится выхолощенное, ни за что не заякоренное, хилое произведеньице «по бледненьким мотивам», каковыми полны все сетевые библиотеки. Так что если хочется пресловутого духа — нужно читать Толкиена, и только Толкиена. Потому что это единственный способ увидеть именно Толкиеновский мир (нет, конечно, наверное, есть и другой, но сдается мне, что тогда нужно очень много ганджи, по-хоббитски weed:-)). Если же решились писать или читать серьезную вещь в рамках того же мифа — готовьтесь к историческим штудиям и культурному шоку. А-а-а, кричат люди, они на шотландцев (грузин, кочевников) похожи! Ну и что? А на кого они должны быть похожи? Ни на кого? Чтобы уж никого грубым сходством с нашей реальностью не оскорбить? Ой, боюсь, дохленькая культурка получится. К тому же, тьма «апокрифистов» пробовала. Результат? На мой злобный филологический взгляд пока случились только две (прописью и на пальцах — две) взрослые вещи по мотивам Толкиена — это ЧКА и роман Брилевой. Обе — с культурным фоном (хотя ЧКА — полная противоположность «мясной прозе», это самое настоящее «головное», по выражению Нагибина, письмо, и правильно, ЧКА бодается, голова в голову, с бледноризым и прозрачным «Сильмариллионом», так что стилистика взята верно, лучше некуда). [58]
Так что я предлагаю отпустить «толкиеновский дух» в литературные эмпиреи, к божественному нектару олимпийских застолий. Давайте заменим это несносимое понятие чем-то более вычислимым. Например, авторскими идеями (о мироустройстве, расовых особенностях, психологии персонажей). И вот тут к приквелу можно предъявлять претензии очень серьезного масштаба. Нельзя позволять себе серьезные мировоззренческие сдвиги в сторону от Толкиена, если ты декларируешь верность мировоззрению оригинала. Ну что ж, поехали.
