Хатли выпустил третью стрелу поверх его головы, потом выстрелил четвертый ряд, и это было уже все: набежали орки.

Щитоносцы первого ряда встретили их скатами и топорами, Гили достал из ножен свою скату и попытался достать кого-нибудь поверх головы щитника, а в следующее мгновение понял, что ему уже не нужно тянуться через голову: щитник упал. Он отбил одно лезвие, второе, третье, достал кончиком скаты во что-то мягкое и податливое, получил удар по рукам — но наручи выдержали. Хатли был уже не сзади, а сбоку, и ревел, как олень по весне. Гили достал еще кого-то, потом был орк, которого они ударили одновременно с Хатли, а потом Хатли куда-то пропал, а Гили сшибли с ног. Он упал на спину, ударился головой и, сквозь муть в глазах увидев над собой кривой меч, подумал: «Ну, все!» — а бояться по-прежнему было некогда — как вдруг сзади кто-то с криком: «Райадариан!» врубился в строй орков всем весом — своим, клинка, доспеха и щита.

В глазах Гили мелькнул сине-черно-белый диргол — а потом юноша ненадолго потерял сознание.

Очнулся он от того, что его макали головой в воду. Точнее, затылком он лежал в воде, а лоб ему кто-то поливал, зачерпывая ладонью.

Он открыл один глаз, увидел рядом полуобгоревший труп, и это соседство ему так не понравилось, что он зашевелился и сел.

— Идти можешь? — спросил Рандир.

— Где… ярн? — выдохнул Гили.

— Там! — Рандир показал на вход в долину. — Он собрал нас и повел к вам на помощь, но эти гады осмелели и так поперли, что нам бы всем конец, но тут, хвалить Валар, появились наконец ребятки с Химринга. Проскакали по реке, опрокинули орков, врезались в ряды стрелков… Такое началось! Они, скоты, вспомнили, наконец, на каком плече диргол носят, и давай просить пощады: ярн, кричат, ярн, мы же свои! А он им: тогда рубите орков! Рубите орков! Тут уж я от них отстал — эта лава быстро вперед покатилась, а здесь работы тоже хватало. Да и сейчас хватает: оркоты недорезанной полно, вон там рубятся… Я туда пошел, а ты возьми своего рыжика и поезжай за ярном. Там твое место. Если, конечно, ты можешь в седле удержаться.

Гили уже заметил своего Лаэроса, рассеянно пощипывающего сухой вереск. Встал, пошатываясь… Самострел? Самострел потерял… Руско взялся за седло, вставил ногу в стремя…

— Эй, Младшенький! Ничего не забыл?

Гили оглянулся. Рандир протягивал ему шлем и скату.

Он поблагодарил, сунул скату в ножны, надел шлем и поехал вперед.

Поле и русло реки были усеяны мертвыми телами так густо, что Хогг начал искать себе обходных путей. Воняло горелым мясом и этот запах мешался в воздухе со свежим запахом дождя. И едва Гили подумал про себя «дождь», как на щеку ему упала капелька. Впереди, у входа в долину, на месте старой засеки еще рубились — ветер доносил крики бойцов и звон железа — но по всем остальному было видно, что битва кончилась. Кое-где она еще тлела, как и огонь на черной проплешине, там, где раньше стояли орудия, но это был уже не пожар, а последние всполохи…

Руско проехал то место, где лежали убитые Бретильские Драконы. Их был так много, что он удивился — кто же еще остался в живых, кроме него? А сам он так устал… Казалось, что в теле нет ни единой мышцы, которая не болит…

Он подъехал к месту схватки и сквозь грохот железа услышал:

— Руско!

В голосе были боль и радость пополам, поэтому Гили остановился. Его звал юный Радруин Дин-Хардинг.

— Здорово, рыжий, — Радруин лежал на спине, одна нога его была кое-как перевязана поверх штанины, но и повязка, и штанина уже набрякли от крови; другая нога была придавлена конем. — Славно поиграли мы на этот раз, э? Вынь меня из-под коняги, фэрри…

Гили спешился, взял его подмышки, потащил, напрягая все силы и чувствуя, что сам Радруин помогает как может… Когда его нога высвободилась, оба упали, и Радруин лишился чувств. Гили собрался оставить его здесь и ехать, но тут он снова открыл глаза.

— Тебе еще чем-то помочь?

— Не… Если наши одолеют, меня заберут, если наши проиграют — я все равно далеко не уйду…

— А наши еще могут…?

— Да хрен знает… Эта предательская сволота вроде бы начала орков рубить — но я им не верю… Слушай, пить хочется…

Руско снял шлем с одного из убитых и принес Радруину воды.

— Все, ехай, — напившись, сказал юный горец. — Ты часом не ярна ищешь, Младшенький?

Гили кивнул.

— Так его нет там. Вон на тот холмик он поехал. Поле глазом окинуть.

— Я… — Руско и раненого не мог оставить просто так, и Берена бросить. — Слушай…

— Ехай, ехай… — Радруин отполз назад на локтях, положил голову на шею убитой лошади и закрыл глаза.

Все было кончено — Болдог это понял прежде, чем началась драка у возов. Он видел Беоринга, слышал, как трусливое быдло умоляет его: «Ярн! Пощады, ярн, мы свои!» — и его крик: «Тогда рубите орков! Бейте передних!»

Конечно, они били, трусливая лживая сволочь. И все было решено — поэтому Болдог бросил обоз и тяжелые орудия, которые Илльо приказал ему защищать. Он должен найти Беоринга и свести с ним счеты.

Болдог потребовал коня и ему подвели коня, не спрашивая, зачем. Фарг, его слуга и копьеносец, отправился с ним на волке, Шазге.

Не было смысла сейчас рваться в битву и искать Беоринга там. В лучшем случае он только зря растратит силы, в худшем — будет убит, так и не подержавшись за глотку Берена.

Болдог молился сейчас о том, чтобы Берен уцелел в этой последней стычке. Он не знал, кому молится — в Учителя он больше не верил, в Валар и подавно, и уж совсем глупой сказкой полагал Единого, о котором толкли и эльфы, и рыцарята из Аст-Ахэ. Но надо же кому-то молиться иногда, когда от тебя ничто не зависит… И Болдог молился, если это можно было назвать молитвой.

Он ехал без наугад, не зная, куда двинется Беоринг и где его можно будет встретить. И вдруг увидел холм, господствующий над долиной — видел-то он его много раз, но увидел впервые. И, увидев, понял: здесь. Сюда Берен поднимется, чтобы в последний раз глянуть на остывающую битву. Он не закончит, пока не доделает все до конца. Медведь не бросает улья, пока не выжрет все соты, а горец не бросит драки, пока жив хоть один враг.

— Сюда, — сказал Болдог и направил коня вверх по склону.

Повелитель ошибся, и Болдог знал, где именно он ошибся. Повелитель умен, повелитель мудр — и поэтому он не понимает, что такое иметь дело с безумцем. Безумно влюбленным в эльфийскую девку. Безумно преданным эльфийскому королю. Повелитель думал, что за эту любовь и за эту преданность он сможет удерживать Беоринга, как за кольцо, продетое в ноздри вола. Это было умно; беда в том, что безумная любовь и безумная преданность — совсем не то, что обычная любовь и обычная преданность…

Болдог знал, что такое безумная любовь — он безумно любил Стиггу.

Другим своим ублюдкам от орочьих и человеческих женщин он даже счета не вел. Но Стигга был сыном Прародительницы. [57]Болдог вспоминал, как соединился с ней в одном из самых глубоких, жарких подземелий Ангбанда. Она была прекрасна. Огромные желтые глаза, светящиеся в темноте и раскосые, как у кошки, широкий рот и полные губы, высокие скулы, мускулистое, бледное тело, полное животной силы и красоты, покрытое со спины нежным мехом, в который на затылке переходила пышная грива волос. Совершенное творение Владыки, она была матерью Болдога и должна была стать матерью его сына. Пока он шел к ней — он боялся, но едва увидел ее и ощутил ее резкий, пьянящий запах — забыл о страхе и о самом себе. Она не носила одежды, не понимала, что это такое. В ней вообще не было ни капли разума, она была животное, и все ее стремления были — животная похоть; и это было прекрасно. Она выпила Болдога досуха. Она была мучительно сладкой. Болдог не понимал — как он мог выйти на свет такими тесными воротами…

А через три года к нему привели Стиггу, и он воспитывал сына в своем доме, на севере Синих Гор… Это был хороший мальчишка, сообразительный и ловкий, и с детства умеющий подчинять себе других… И какая злосчастная судьба понесла его в тот день в Сарнадуин?