Так, а что же девушка? Она стала постоянно приходить в кафе, начиная с осени. И это, конечно, не случайность. Мне осень никогда не казалась печальной порой. Палая листва и ранние сумерки не навевали мне мыслей о конце, а скорее будили во мне надежды. Поздними октябрьскими вечерами парижский воздух насыщен электричеством, даже в дождливую погоду. В такое время я не кисну и не вздыхаю о быстротечности времени. У меня такое ощущение, будто я могу все. Да, год начинается именно в октябре. Время, когда стартуют занятия в школах, время проектов и замыслов. Стало быть, если она пришла в «Конде» осенью, это означает, что она порвала со своей прошлой жизнью и, как пишут в романах, «сменила кожу». Есть одно обстоятельство, которое подтверждает мою догадку. В «Конде» ей дали новое имя, а Закария в тот день даже сказал что-то о «крещении». В каком-то смысле это было ее второе рождение.

Что до брюнета в замшевой куртке, то его, к сожалению, нет ни на одной из фотографий. Жаль. Часто фото публикуют в газете вместе с объявлением и так находят, кого искали. А может, он был из компании, о которой Боуинг ничего не знал и о которой просто поленился спросить?

Вчера вечером я внимательно просмотрел все страницы тетради. «Луки с брюнетом в замшевой куртке». К своему большому удивлению, я заметил, что запись об этом незнакомце появляется не только в июне. В самом низу страницы наспех нацарапано: «24 мая. Луки с брюнетом в замшевой куртке». А в апреле есть еще два упоминания. Я спрашивал Боуинга, зачем каждый раз он подчеркивал ее имя синим карандашом, словно желая выделить среди других. «Это не я», – сказал Капитан. Он сидел как-то за стойкой и заносил в свою тетрадь имена пришедших посетителей, и в это время к нему обратился мужчина. Мужчине было около сорока, и, кажется, это был знакомый доктора Вала. Голос у него оказался мягкий, он курил сигареты с фильтром. Он располагал к себе, и Боуинг кое-что рассказал ему о своей «Золотой Книге», как он называл тетрадь. Незнакомец тут же заинтересовался. Он назвался «издателем». О, конечно, он знал того фотографа, что приходил в «Конде» делать снимки. Он намеревался издать альбом «Парижское кафе». Так что нельзя ли ему взять до завтра эту тетрадь – она весьма помогла бы при составлении подписей под фотографиями. На следующий день он принес ее обратно, и больше в «Конде» его не видели. Что поразило Капитана, так это то, что имя Луки оказалось подчеркнуто синим карандашом. Тогда Боуинг захотел узнать об этом издателе побольше и обратился к доктору Вала. Тот удивился: «А, так он вам сказал, что он издатель?» Доктор был с ним шапочно знаком, так как часто видел его у «Мален», что на улице Сен-Бенуа, и в баре «Монтана», где они играли в «четыреста двадцать одно». Этот парень постоянно обретался в квартале. Имя? Кэслей.

Боуингу показалось, что Вала стеснялся говорить о своем приятеле. А когда Капитан упомянул о тетради и о синем карандаше, то во взгляде доктора мелькнула тревога. Буквально на мгновение. Потом доктор улыбнулся и сказал: «Должно быть, малышка ему нужна зачем-то… Она очень мила… Но что за странная мысль – заносить в тетрадь наши имена? Я только диву даюсь, глядя на вас и ваших друзей… Эти ваши патафизические опыты…» Он валил все в одну кучу – патафизику*, леттризм**, автоматическое письмо, метаграфию и прочие эксперименты, которым предавались такие близкие к литературе люди, как сам Боуинг, Жан-Мишель, Фред, Бабилэ, Ларронд и Адамов. «Да к тому же это опасно, – добавил он, посерьезнев. – Ваша тетрадка – это наводка для полиции. Нас могут сцапать всех одним махом».

Боуинг запротестовал и попытался объяснить свою теорию точек пересечения; но с того дня ему стало казаться, что доктор Вала перестал ему доверять и сторонится его.

Этот Кэслей не просто отмечал имя Луки. Каждый раз, когда в тетради рядом с нею упоминался «брюнет в замшевой куртке», имя оказывалось подчеркнуто дважды. Это чрезвычайно обеспокоило Боуинга, и все последующие дни он бродил по улице Сен-Бенуа в надежде разыскать самозваного издателя у «Ля Мален» или в «Монтане» и потребовать от него объяснений. Но тот так и пропал. Сам же Капитан некоторое время спустя был вынужден покинуть Францию. Он оставил мне тетрадь, рассчитывая, что я найду того человека. Но теперь уже слишком поздно. К тому же если то время и оживает иногда в моей памяти, то только благодаря вопросам, которые остались без ответа.

Иногда, когда я возвращаюсь домой из конторы или же одинокими воскресными вечерами, в памяти моей всплывает одно обстоятельство. Со всем тщанием я стараюсь собрать все воедино, записывая на оставшихся чистых страницах тетради Боуинга. Теперь и я отправляюсь на поиски точек пересечения. Мне это доставляет такое же удовольствие, как для других кроссворды или раскладывание пасьянсов. Имена и даты в тетради очень помогают мне, благодаря им мне время от времени удается уточнить какой-нибудь факт: например, было ли в полдень такого-то числа солнце или же шел дождь. Я всегда был очень восприимчив к погоде.

Однажды Луки пришла в «Конде» с мокрыми от дождя волосами. Весной и осенью с неба без конца капает. За стойкой была мадам Шадли. Она поднялась к себе, в свою малюсенькую квартирку, что располагалась над кафе, и принесла полотенце. Как указывает запись в тетради, за столиком в тот вечер собрались Закария, Аннет, Дон Карлос, Мирей, Хупа, Фред и Морис-Рафаэль. Закария взял полотенце, промокнул им шевелюру Луки, а затем обернул его вокруг ее головы на манер тюрбана. Луки подсела к ним, ей дали выпить грога. Она так и просидела допоздна с тюрбаном на голове. В два часа ночи мы собрались расходиться, но на улице все еще шел дождь. Мы стали в проеме двери. Мадам Шадли прибрала в зале и отправилась спать. Она открыла окно и предложила нам подняться к ней. Но Морис-Рафаэль очень вежливо ответил:

– О, не стоит, мадам. Мы вам только помешаем…

Это был темноволосый, приятной наружности человек, чуть постарше нас, частый посетитель «Конде». Закария звал его Ягуаром за его походку и кошачьи повадки. У него, так же как у Адамова и Ларронда, вышло несколько книг, но мы никогда не говорили об этом. Этого человека окутывала завеса тайны, и мы даже полагали, что он связан с преступным миром.

Дождь усилился, но для большинства это не имело большого значения, поскольку они жили неподалеку. Вскоре из всей компании остались Луки, Морис-Рафаэль и я.

– Пойдемте к машине, – предложил Морис-Рафаэль.

Мы побежали под дождем вниз по улице, туда, где была припаркована его машина, старенький черный «форд». Луки села рядом с водителем, а я устроился на заднем сиденье.

– Кого отвезти первым? – осведомился Морис-Рафаэль.

Луки сказала ему свой адрес, уточнив, что это где-то за кладбищем Монпарнас.

– А, так вы, значит, живете в преддверии, – заметил Морис-Рафаэль.

Готов поклясться, что ни я, ни Луки так и не поняли, что означало это «преддверие».

Я попросил отвезти меня к Люксембургскому саду, поближе к Вальдеграс. Мне не хотелось, чтобы Морис-Рафаэль знал, где я живу, поскольку боялся лишних расспросов.

Потом я пожал руки Луки и Морису-Рафаэлю, отметив про себя, что никто из них не знал, как меня звать. Я не очень-то исправно посещал «Конде», да и держался в стороне. Мне было достаточно слушать их всех, мне было хорошо в их компании. «Конде» являлось для меня чем-то вроде убежища, где я спасался от скуки жизни. Там была часть самого меня – лучшая часть, – которая там и осталась.

– Вы правильно сделали, что поселились на Вальдеграс, – произнес Морис-Рафаэль.

Он улыбнулся, и мне показалось, что в его улыбке помимо вежливости сквозила и ирония.

– До скорого, – попрощалась Луки.

Я вышел из машины и подождал, пока она скроется из виду по направлению к Пор-Рояль, а затем повернул назад. На самом деле я жил не в районе Вальдеграс, а чуть дальше, в доме № 85 по бульвару Сен-Мишель, где чудесным образом нашел себе комнату сразу по приезде в Париж. Из окна я мог видеть фасад моего института.