Но сейчас она просто обязана пробиться сквозь все заслоны и доказать ему, что он не прав.

— Хорошо, папа, давай забудем о том, что совсем недавно говорилось здесь, о том, кто прав, а кто виноват. Подумай о себе. Твои руки уже теряют прежнюю сноровку.

Тут Жюли увидела, как отец начинает меняться в лице, и поторопилась продолжить дальше, пока не заговорил он.

— Возможно, для тебя это сейчас не слишком очевидно, но это, к сожалению, происходит. Если я смогла заметить твои ошибки, папа, где гарантии, что их не заметит кто-то другой. В мире полно хороших экспертов и знающих искусствоведов, способных разобраться, что к чему. Старость, к сожалению, делает тебя уязвимым.

— Я не настолько стар, Жюли-Кристиан, и я искренне оскорблен...

Ее рука обрушилась на стол с такой силой, что стоявшая на нем масленка, подпрыгнув, загремела. Отец отпрянул от стола и с удивлением посмотрел на нее.

— Если ты будешь продолжать выдавать свои работы за подлинные полотна мастеров, тебя однажды уличат в обмане, папа. И когда ты попадешься, то сядешь в тюрьму. Ты понимаешь, что я тебе говорю?

— Этого не произойдет. Я слишком хорош. — Самодовольство вновь было написано на лице Кольберта Ланье. — Никто меня не поймает.

Жюли вздохнула.

— Ты был хорош, а сейчас время неумолимо берет свое.

Она подняла ладонь, предотвращая его возражения.

— Ничего не говори сейчас. Если ты подумаешь хорошенько о том, что я тебе сказала, то придешь к выводу, что я права. Подумай о маме и о том, каким она хотела тебя видеть. Подумай, а завтра мы вернемся к этому разговору.

Упоминание о матери было ее козырной картой, и она увидела по лицу отца, что это его задело. Мать Жюли была для него единственной радостью в жизни, это был человек, который одним лишь словом или улыбкой мог заставить его забыть обо всем, даже об искусстве и картинах. Она поглощала всю его страсть, и с ее смертью он все больше и больше погружался в свой собственный иллюзорный мир.

Жюли поднялась и нежно поцеловала его в лоб.

— Я хочу переодеться, а потом, возможно, поеду в город. Вчера на вечеринке я встретила Уинстона Блэйкли и обещала ему повидаться с ним сегодня, что, по-видимому, и сделаю.

Отец с отсутствующим видом кивнул, уже погруженный в воспоминания, в которых Жюли еще не было.

— Очень хорошо, — пробормотал он.

Внезапно Жюли пронзила острая жалость. Она изо всех сил обняла отца и прошептала:

— Я люблю тебя, папа.

Жюли могла бы позвонить Уинстону и отказаться от встречи, но, подумав, все же решила съездить. Ей просто необходимо было чем-то себя занять, а на рисовании она никак не могла сосредоточиться. Она оделась, заправила белую блузку в бежевые льняные брюки, накинула легкий пиджак и поехала на поезде в Нью-Йорк.

Еще много лет назад, когда Жюли только стала задумываться о том, чтобы сделать свое любимое занятие — рисование — своей карьерой, она предложила Уинстону работать вместе. Его галерея была тогда еще не такой роскошной, как сейчас. В то время он занимался талантливыми молодыми художниками, которые никому не были известны и еще не получили признания. Годы его проницательного и мудрого отбора талантов поставили его на то место, где он находился сейчас, а престиж галереи прямо зависел от известности выставляющихся в ней художников. Жюли спокойно относилась к такому успеху Уинстона и поэтому давала ему всего четыре или пять картин в год на продажу.

Он не понимал, почему она так делает. Жюли догадывалась, что никто вокруг этого не понимал. А дело было в том, что она совсем не стремилась стать известной. Жюли знала, что Уинстон считает ее странной и эксцентричной, и был совершенно прав, но ей было это безразлично. Мысль об известности и популярности абсолютно не трогала ее. Оказаться на виду публики, стать объектом внимания зрителей и прессы было выше ее сил. Чувство это было совершенно инстинктивным и, по-видимому, имело какое-то отношение к ее страху быть открытой для окружающих. Но, если бы кто-нибудь спросил ее, что же она в себе скрывает, Жюли не смогла бы и сама ответить на этот вопрос. Видимо, что-то сугубо личное, что-то, что имело для нее большое значение. Может быть, ее отец, то, что она делала, чтобы его защитить.

Жюли казалось, что она была от рождения лишена чего-то важного. Того, что заставляло других стремиться к славе и большим деньгам. Ей не нужно было ни то ни другое. Она получала удовольствие от самого процесса творчества, и ей этого было вполне достаточно.

Даже при том, как мало она сделала для Уинстона, для его успеха, он все равно обращался с ней как с самым важным и ценным художником, который когда-либо выставлялся в его галерее. Скорее всего потому, что они вместе стояли у истоков общего дела.

И, хотя Жюли и считала, что он с ней обращается так же, как и с остальными, она высоко ценила его теплоту и доброту. И его ум.

Вот и сейчас он сказал:

— Дорогая, что я могу сделать, чтобы почаще тебя заманивать к себе?

Они сидели у него в офисе, только что вернувшись с обещанного им ей обеда.

— Но послушай, Уинстон, если я буду приезжать чаще, чем сейчас, ты будешь при каждой нашей встрече отчитывать меня за то, что я слишком мало времени уделяю своим картинам, занятиям живописью. Как ты думаешь, мне это понравится?

— Я бы никогда так не поступил, — сказал он, положив руку на сердце, как будто давая торжественное обещание. — Никогда. — Его рука опустилась. — Раз уж ты вспомнила о картинах...

Жюли тяжело вздохнула:

— Так я и знала, что этим все кончится.

— Конечно, знала, а я был слишком хорошим и добрым, чтобы уже долгое время не поднимать этот вопрос, но, увы, время пришло. — Уинстон сделал рукой драматический жест. — Я способен быть добрым и хорошим только какое-то непродолжительное время, и сейчас время это кончилось.

Он посмотрел на нее выжидающе:

— Ну что? Когда я получу твою следующую картину? И не наглость ли с моей стороны надеяться, что не одну?

Жюли ответила мгновенно:

— Я организую доставку двух картин завтра. Широкая улыбка озарила его лицо.

— Прекрасно! Просто прекрасно! — Вдруг Уинстон задумался, как будто что-то вычисляя. — Ты говоришь, что привезешь мне две картины, а почему бы не привезти больше? Например, четыре?.. Или десять. Я бы мог организовать тебе персональную выставку. Я уже так давно этого хочу. Одно твое слово, и вся галерея — в твоем распоряжении!

Жюли усмехнулась:

— Никаких выставок, Уинстон. Слышишь? Никаких выставок. Но твое предложение мне льстит, и, поскольку ты мой хороший друг, я пришлю еще одну картину.

— Три картины! Я в восторге!

— А мне кажется, что я выпила за обедом слишком много вина, — сказала она сухо.

— Вино? — раздался голос Джоуна позади нее. — Черт, почему я об этом не подумал?

— Джоун! — Уинстон моментально вскочил на ноги. — Какой приятный сюрприз!

— Надеюсь, я не помешал?

Похоже было, что Джоун сказал это только из вежливости, на самом деле его это ни капли не волновало.

— Вы здесь всегда желанный гость, — сказал Уинстон. — Вы же это знаете. Проходите, пожалуйста, садитесь.

Он показал рукой на стул около Жюли.

Проигнорировав предложение хозяина галереи, Джоун присел на край стола прямо напротив Жюли:

— Привет, Жюли.

— Здравствуй, Джоун.

Жюли думала, что больше его не увидит. Она постаралась заставить себя смириться с этим фактом и убедить себя, что поступает правильно. Но внезапно заливший лицо румянец и участившееся сердцебиение дали ей понять, что все ее усилия сведены на нет. Она была безумно рада его видеть, а его близкое соседство волновало ее, как и в прошлую ночь.

— Твое совещание уже закончилось?

— Мы разошлись на перерыв, и я решил позвонить сюда и узнать, здесь ли ты. Когда мне сказали, что ты у Уинстона, я решил заглянуть и посмотреть, как ты себя чувствуешь.

— Спасибо, все хорошо.

Джоун улыбнулся, давая ей понять, что оценил ее сдержанность.