— Нацистская еда, — сурово заявил Морис. Жена возразила: — Я так изголодалась по всему этому, — и он не стал больше протестовать, но сказал сыну: — Мне надо поговорить с тобой!

— Хорошо, — отозвался Арман с наигранной беспечностью. Он догадывался, о чем хочет поговорить отец.

— Не здесь, — сказал Морис. — Завтра в четыре часа у крытого рынка.

Когда Арман пришел на условленное место, Морис уже ждал его. — Будем разговаривать на ходу, — отрывисто сказал он. Они прошли мимо маленького кафе, где в былые дни Арман нередко сидел во фраке с дамой в вечернем платье за тарелкой лукового супа, который там превосходно готовили.

— Ты в опасности, — резко сказал Морис, — тебя считают коллаборационистом. Покупатели твоего салона — немцы, люди знают, что ты продался врагам.

— Что такое «враги»? Они оккупировали нашу страну, и они живут рядом с нами, но ведь можно сосуществовать! Что мне, собственный нос откусить? Разве это нанесет им ущерб? Я продолжаю свое дело, ту работу, которой ты меня обучил.

Морис остановился, пропустив робко крадущиеся вдоль стены сутулые фигуры в рваных пиджаках с нашитыми впереди большими желтыми звездами и, показав на них Арману, сказал: — Сначала они, бедняги. Потом та же участь постигнет и нас.

Перед глазами Армана пронесся образ мадам Дю Пре — исполненный доброты, достоинства, деликатности. Он молча шел рядом с отцом, потом с трудом вымолвил: — Чем мы можем им помочь?

— Отказаться сотрудничать с немцами.

— Каким образом? Закрыть свои предприятия и лишить людей работы? Пострадают не нацисты, а французские рабочие.

— Анри Монтальмон закрыл свою фабрику, как только немцы вошли во Францию. Есть сведения, что он участвует в Сопротивлении и будет сражаться с оккупантами в маки, пока Франция не станет свободной. Для него, для таких людей, как он, ты — предатель, — твердо сказал Морис.

— Пускай считают, а я знаю, что это не так. Если все предприниматели закроют свои фабрики, французской парфюмерии придет конец. Может быть, полезнее думать об условиях существования французских граждан — рабочих моей фабрики, чем о чести Франции. И, может быть, проникновение важнее, чем сопротивление.

— Не понимаю тебя, — сказал Морис.

— Знаешь, мудрый дурак может быть полезнее, чем невежда.

— Совершенно не понимаю, — сердито отозвался Морис. — Не знаю, какого рода ты дурак, но уж бесспорно дурак! Ты глух к тому, что о тебе говорят. Ты слеп к тому, что происходит вокруг тебя. Французское Сопротивление развивается, вся страна покрыта сетью его ячеек. В Лондоне разрабатываются планы его деятельности.

— Может быть, я и не считаю, что ты коллаборационист, — тон Мориса стал мягче, и Арман невольно подвинулся к отцу и теперь слушал его с напряженным вниманием, — но ты ничего не знаешь и не хочешь знать, а это опасно. Ты не понимаешь, какой силой уже обладает Сопротивление, в него вливаются лучшие люди Франции. Сейчас подпольщики выступают только против немцев и сторонников Петэна, но скоро они обратят свои силы и против соглашателей. И они не будут делать различия между эсэсовцами и таким дерьмом, как ты.

Слово просвистело как выстрел — Арман никогда не слышал грубой брани из уст отца.

— Я занимаюсь своим делом, вот и все, — с унылым упорством повторял он, — а в голове его роились смутные беспорядочные мысли: если у меня появятся знакомые среди крупных немецких офицеров, я смогу получать информацию для Сопротивления… помогать…

— Поступай как хочешь, — заявил Морис; он шел рядом с Арманом четким размеренным шагом, во взгляде его появилась твердая решимость. — Но ко мне больше не являйся. Никогда. Ты опозорил своих родителей. Мне стыдно называть тебя сыном.

— Ты не понимаешь…

— Понимаю, — перебил его Морис. — Ты дурак, себялюбивый и упрямый. — Он подергал свой ус. — Прощай, Арман.

— Разве мы не можем сказать друг другу «до свидания»?

— Нет, — твердо сказал Морис. — Мы больше не встретимся. Ты роешь себе могилу.

Он ускорил шаг, и Арман стоял, глядя, как отец удаляется от него.

Дома его ждал Жорж, уже разложивший на кровати его вечерний костюм. На столике стоял серебряный поднос с рюмкой шерри.

— Жорж, — спросил Арман, — выжидательно глядя на лакея, — вы знаете, где я ужинаю сегодня?

Жорж с вежливым недоумением пожал плечами.

— С немцами. — На миг черты лица Жоржа стали жесткими, но он ответил Арману с непроницаемым лицом: — Вам больше ничего не нужно, месье?

— Нет.

Оставшись один, он подошел к зеркалу. Опершись ладонями на туалетный столик, он глядел на человека, который часто становился для него загадкой, а иногда был ненавистен. И он повторил своему отражению слова отца: «Дерьмо! Бесхарактерный никудышник!»

И сразу же начал ожесточенно оспаривать приговор: «Ты не понимаешь! Я тоже ненавижу их! Поэтому я не позволю им уничтожить меня. Мое блестящее дело, которое я создал своим гением…»

Арман опустил голову. «Ведь есть же моральный критерий, — подумал он. — Можно ли жить со спокойной совестью, принося ее в жертву успеху».

От отвернулся от зеркала и вскрикнул, обращаясь к невидимому собеседнику — отцу: — Будь ты проклят! Ты никогда не верил в мои силы. Вопреки тебе я выстоял и снова покрыл блеском имя Жолонэй. Я выстою и не поддамся ни тебе, ни немцам и сохраню то, чего достиг!

Он тщательно оделся, вдел без помощи Жоржа ониксовые запонки и надушил платок одеколоном «А.Ж.» — «Арман Жолонэй», который создал специально для себя.

Он решил пройтись пешком, чтобы рассеяться и подышать свежим воздухом. Проходя по набережной, он остановился и стал смотреть вниз, на Сену, представив себе, как река, обозначенная синей прожилкой на карте Парижа, устремляет свои воды в Ла-Манш. Текучая вода, река как символ жизни, — Арман с особой силой почувствовал верность этой метафоры.

Перед ним на острове Сите темнел силуэт собора Парижской Богоматери, Нотр-Дам-де-Пари — Владычицы Небесной, к которой несутся молитвы со всех концов ее города.

«Ну, хватит бесплодных раздумий», — решил Арман и, подняв подбородок, быстро пошел к ресторану.

— Все уже наверху, месье, — сказал ему, кланяясь, метрдотель. — Вас проводить?

— Спасибо, Жак, не надо.

Арман постучал в запертую дверь, — никто не открыл, хотя за дверью слышались голоса и громкий смех. Он постучал громче, потом нажал ручку двери и вошел.

Оберг заметил его сразу.

— А! Жолонэй явился! — воскликнул он по-немецки. — Сюда, сюда!

Видный эсэсовец Оберг недавно был назначен главой полицейского управления Парижа. Сияя улыбкой на розовом потном лице, он подвел Армана к гостям и представил:

— Это великий парфюмер Жолонэй! Наши прелестные кошечки благоухают его духами так, что не оторвешься от их мордашек. Почему вы до сих пор не приходили, Жолонэй? Знаете, я столько раз приглашал этого негодника, но он, видите ли, всегда очень занят, — сказал Оберг представительному офицеру с грудью, увешанной орденами. — Я уже мог подумать, что я вам не по душе и вы не хотите приходить. Ну, а теперь с вас штраф за то, что долго не являлись! Выпьем за мое назначение! Хайль Гитлер! И подумать только, как скромно я начал, а теперь мне принадлежит Париж! Так выпьем же! Прозит!

Арман послушно взял бокал и выпил. — Постойте, этого мало! — вскричал Оберг. — Мы братья, немцы и французы, вы и я! Так выпьем же на брудершафт!

Арман оцепенел, но знал, что отказаться не сможет. Скрывая страх и отвращение, он видел себя как бы со стороны. Они сцепились руками в локтях, чокнулись и выпили.

— Сервус! — воскликнул Оберг, звонко целуя Армана в обе щеки.

— Сервус! — тупо повторил Арман, зная, что теперь ему придется звать Оберга на «ты».

— Ну вот и отлично, — сказал Оберг. — Вы почтили меня своим приходом. Все пришли, даже мой высокоуважаемый босс, обергруппенфюрер. — В глазах Оберга блеснул недобрый огонек. — Высокий начальник пришел удостовериться, гожусь ли я для нового поста. Как же, ему трудно проглотить такую пилюлю — простой деревенский парень заполучил лакомый кусочек. А работенка-то непростая, придется попотеть. — Оберг вдруг взглянул на Армана с раздражением и злостью. — Вы, французы, думаете, что это легкое дело — наводить у вас порядок. Да вы же вандалы, ваш город кишит преступниками. Вы и представления не имеете, что такое порядок! Но мы вас научим!