— Послушайте! — Почему он не отпускает ее? Ее руки были скованы, точно стальным браслетом. Она попыталась вырваться.

— Нет, я вас не пущу. Вы всегда убегаете, а когда я говорю с вами, вы уходите в себя. Но я вас, однако, верну в жизнь.

Она смотрела в его худое, напряженное лицо. Вернет в жизнь! «Я живая, — сказала ей когда-то Мэри, — а ты — труп». Тогда дом Сюзан был полон той странной, кипящей любовью Майкла и Мэри. Она ощущала ее, как снежную лавину, как разбушевавшуюся реку, на берегу которой она стояла. Она ненавидела ее, но чувствовала ее силу. Какая это была любовь, если она не заставила Мэри выйти замуж за Майкла?.. Блейк, однако, как раз что-то говорил. Он упирался грудью в ее колени. На своих щеках он удерживал ладони ее рук.

— Сюзан, вам кто-нибудь когда-нибудь говорил, что вы прекрасны, прекрасны? Кто-нибудь говорил вам, что у вас самые красивые волосы на свете, что у них не поддающийся определению оттенок, потому что иногда они темные, а иногда — золотые? Вам вообще кто-нибудь говорил, как околдовывают темные глаза и такие волосы? Вам кто-нибудь когда-нибудь вообще что-то о вас говорил, Сюзан?

Его слова извлекали ее из чего-то прочного и холодного, что сковывало ее. И она выходила: робкая, дрожащая, но ожившая.

Сюзан медленно покачала головой, стараясь избавиться от наваждения, но взгляд ее не мог оторваться от его лица. Оно было столь близко. Столь близко…

— Нет, — зашептала она. Горячее дыхание застревало у нее в горле. — Нет, я не хочу…

Она склонила голову.

— Чего не хочешь? — шептал он.

Почему они шепчут, ведь никого здесь нет?!

— Я не хочу бросать свою работу, — сказала она громко. Резко высвободив руки, она выскочила из ателье и побежала прочь.

На улице было холодно. Сюзан и не подозревала, что было уже так поздно. Она не надела ни пальто, ни шляпы, но обратно она не вернется! Она спешила прямо домой, пронизываемая резким ветром. Люди оборачивались, глядя ей вслед, но она их не замечала. Может быть, он хочет за ней поухаживать? Но ведь ей-то этого не хочется. Она даже не хочет его видеть. Она хочет только домой к Джону, Марсии и Джейн. У нее есть дом, дом, куда она в любой момент может прийти. Ничего другого ей не нужно. В жизни у нее было все, впрочем, у нее и теперь есть все, кроме Марка.

Сюзан взбежала наверх и прошла в комнату, где Джейн накрывала стол к ужину. Дети как раз приносили тарелки.

— Ух, мама! — кричал Джон. — У тебя совсем взлохмаченные волосы!

— А где ваши пальто и шляпа? — растерянно спросила Джейн.

— Я, кажется, пришла без них, — сказала Сюзан. Она стояла, прислонившись спиной к двери, и смотрела на детей и Джейн. Все были такими же, как всегда, и все же смотрели на нее как-то особенно. Они были такие странные. Нет, это она, должно быть, кажется им странной.

— Ведь вы же загоните меня в гроб, — укоряла ее Джейн.

— Я торопилась домой, — ответила она. — Я и не знала, что уже так поздно. Ну и выбежала, в чем была.

Марсия засмеялась высоким, звонким, серебристым смехом и поставила на стол свою тарелку.

— Мама, ты такая забавная! — сказала она. В ее голосе угадывались терпимость и сострадание, которые обычно проявляют к нашалившему ребенку.

— Я знаю, — ответила покорно Сюзан.

Она ушла в свою комнату, вымыла лицо и руки, причесала волосы, затем присела к столу. Дома она была в безопасности. Блейк ее тут не найдет. Он не знает, где она живет. И все то время, пока они ели, пока она слушала их голоса, находясь под защитой теплого света лампы, ее сердце летело по улицам прочь от него.

Утром она встала очень рано, пошла в ателье и проработала несколько часов подряд, прежде чем он пришел. Он, видимо, долго спал, и уже приближался полдень, когда она услышала, как маэстро жалуется:

— Боже, еще один треугольник! И что же это должно обозначать, дорогой мистер скульптор? Подождите, попробую отгадать — девица в бане — нет? Ну тогда женщина, стирающая белье — нет? Признаюсь, что ничего не вижу.

— Это тигр, — спокойно сказал Блейк.

— Тигр!

— Стоит его осветить, как должно, тогда увидите, — сказал Блейк.

— Ха, спасибо вам, мсье. Я в этом не столь уверен.

Через минуту она услышала, как его голос заботливо спрашивает:

— Вам не кажется, что у старика редеют усы? Он из-за меня в таком отчаянии, что, пожалуй, скоро останется без них.

Сюзан чувствовала, что он идет к ней. Она на него даже и не посмотрит.

— Блейк, вы обещали! — не оборачиваясь, сказала она.

Ведь обещал же он, что не приблизится к ней, пока она работает, если он сможет прийти к ней после обеда.

— Нет, я буду хорошим, уже ухожу. Но, Сюзан, милая, она великолепна! Я ясно вижу ее на коленях — чертовски прелестное создание! Мне поскорее хочется увидеть ее лицо.

Она вся дрожала от его голоса.

«Ах, отцепись, Блейк, по крайней мере, пока я работаю! — взывала она в душе. — Я хочу работать, а пока ты здесь, ну не могу. Мне постоянно приходится выслушивать тебя. Я хочу быть свободной».

Но она не произнесла ни слова. Она не повернется. Она даже не взглянет на него. Она ждала.

— Боже, Сюзан, у вас ледяное сердце! — вздохнул он.

Она подождала, пока он не ушел. А потом начала тонким, как карандаш, стальным резцом нащупывать в мраморе лицо коленопреклоненной женщины.

Ей было некуда убежать от него в этом чужом городе. После обеда ей нужно было работать в ателье Барнса, а там он ее всегда найдет. Она не перестала лепить, когда он вошел. Наоборот, она работала намного быстрее, чем когда либо. Но иногда она думала, что, может быть, напрасно внушает себе, что должна его избегать. Он такой милый и спокойный! Он ведь не каждый раз хватал ее за руки и говорил ей: «Сюзан, дорогая!» — не всякий раз молол чепуху о ее «прекрасных сочных губах, красных, словно ягодки остролистника». Он вытягивался на диване лениво и вполне равнодушно. Вот и в этот раз, расположившись на своем излюбленном месте, он сказал:

— Старик меня ничему научить не может, Сюзан. Я еду домой. Он совершенно не понимает современной Америки. Я для него — всего лишь жалкий авангардист.

И как только она поняла, что он о ней не думает, то из какого-то странного чувства противоречия, которое ее удивило и испугало, она захотела, чтобы он о ней думал. Она ненавидела себя за то, что преднамеренно сказала ему:

— Я не хочу, чтобы вы уезжали, Блейк.

Но ведь утром она хотела, чтобы он уехал.

— Ты будешь скучать, милая?

— Немножко, Блейк.

Нет, все-таки одиночество — вещь хорошая. Человек может творить только тогда, когда он один.

— Так уж и немножко! Ты очень будешь скучать, милочка, потому что ты в меня уже немного влюбилась, — сказал он нагло.

— Нисколько! — выкрикнула она, разозлившись. — Это я уже проходила!

Он не позволил ей говорить о Марке. Он смеялся, когда она говорила, что была замужем.

— Ты никогда не была влюблена, — сказал он и снова рассмеялся.

— Была, была! — повторяла она и изо всех сил призывала на помощь свое чувство к Марку. Но Марк мертв. Она даже была не в состоянии представить его полностью. Тем временем Блейк приближался к ней. В темное ателье проникали лишь несколько лучей зимнего солнца. Она стояла, как завороженная, и наблюдала за Блейком.

— Так вот, ты никогда не была влюблена, — он привлек ее к себе, взял за подбородок и заглянул в глаза. — Ты и не знаешь, что ты — женщина. — Его глаза сощурились. — Но это так! — Голос его внезапно осекся. Он поцеловал ее, но она даже не дрогнула. Какое жаркое солнце согревает ее, как тихо в ателье! Нет, не тихо. Блейк ворвался в ее тишину. Тишина исчезла. С каждым мгновением она все больше капитулировала. Блейк целовал Сюзан, и под давлением его губ она приоткрыла рот. Он входил в невероятную тишину ее существа, где до сих пор не побывал никто. Вплоть до этого мгновения она всю жизнь была одна.

Наконец он отошел от нее.