Он замолчал, затем начал насвистывать.

— И что потом? — спросила она.

— Вы сможете хорошо обрабатывать мрамор, делая заготовки для таких скульпторов, как я.

— Это меня никогда не удовлетворило бы, — сказала она поспешно.

— Верно, барышня! Определите, что удовлетворит вашу душу. Если вы удовлетворитесь малым, то большое вы не осилите.

Он сидел у своего стола для рисования. Всюду вокруг него были разложены большие листы бумаги, на которых он рисовал.

— В будущем году мне придется ехать в Америку, — бормотал он. — Мне надо будет сделать этого Эдисона. — Он оторвал взгляд от листа и перевел его на Сюзан. — Вы даже не знаете, как непросто выявить, кем эти титаны, собственно, являются. И где они? Попросту делается выбор среди тех, кто уже стал частью вашей истории. Смерть определила каждому свое место. Но жизнь не столь умна. Кто может доказать, что из живых один более велик, чем другой?

Сюзан его не слышала. Уже целыми неделями она работала скорее руками, чем головой. Инструменты и материалы; создание гипсовых отливок, подготовка мрамора, составление бронзового сплава и методы литья — пока что она ничем другим не занималась. Как-то раз Дэвид Барнс нанял коляску и свозил ее в большую старую литейную мастерскую, чтобы она посмотрела, как француз-литейщик с двумя сыновьями отливают Наполеона из бронзы. Она стояла рядом с Дэвидом Барнсом, когда он доканчивал эту модель из гипса. Теперь он заметно нервничал: мускулы его лица подрагивали, взгляд был напряженным и каким-то несчастным.

— У меня всегда портится настроение, когда разбивают мою модель, — перехватив ее взгляд, сказал он. — Когда эти парни у меня ее берут, я знаю, что так и должно быть, но все равно, мне не просто расстаться с ней — в этот момент она — ядро моего существа. А вдруг что-то у них не получится? Я уже никогда бы не смог сделать еще одну, точно такую же.

— Вам приходилось когда-нибудь делать что-то снова? — спросила она.

— Нет, но я все равно страдаю. А когда ко мне из печи возвращается бронза, это означает возрождение — возвращение меня самого, но более совершенного и прочного.

Он никогда бы не доверил, как прочие скульпторы, ремесленникам, чтобы те заканчивали обработку его бронзы. Он сам держал газовую горелку или же привлекал к этому Сюзан, сам втирал кислоту в горячий металл. Он не мог сделать ни глотка, пока не определял, удалась его работа или нет. Совместно они полировали гладкую поверхность сантиметр за сантиметром, пока скульптуры не начинали сверкать, и только когда все было готово, он начинал кричать, что голоден. Затем он надевал шляпу, выкатывался на улицу и приносил кусок мяса, жарил его на древесном угле и заставлял Сюзан есть вместе с ним.

…В такие вечера она возвращалась домой поздно по безлюдным парижским улицам. Она чопорно смотрела перед собой, стараясь не привлекать внимания случайных прохожих и праздношатающихся гуляк. К тому же она одевалась слишком бедно, чтобы своей внешностью искушать преступников. По дороге домой она думала о том, чему она научилась и чему еще предстоит научиться.

День за днем она ходила в литейную мастерскую и наблюдала за движением расплавленного металла в тигле и переливанием горячего белого ручейка в форму. Она высовывалась вперед и забывала об искрах и дыме, пока из формы не начинал выливаться металл. Кто-нибудь из подмастерьев сразу же подскакивал и сбивал излишний металл; мгновение кульминации кончалось. Как когда-то она страстно желала иметь детей, так теперь она страстно желала иметь возможность творить скульптуру самой: от исходной глины до завершающей бронзы. Но так не поступал никто, даже сам Дэвид Барнс. И прочие скульпторы, с которыми она познакомилась через него, никогда не шли далее лепки глины. Им хватало обладания своим творением в глине. Затем они отсылали свои работы и снова их получали, совсем не зная, что происходит между днем, когда те уходили в глине, и моментом, когда они возвращались в бронзе. Сюзан не замечала проделанной работы, если она не прошла через весь процесс…

— Ремесленник я или художник? — вслух спрашивала она себя, шагая по темной улице.

Ее маэстро непрестанно твердит, что женщины не могут быть художниками. Они слишком пассивны, у них отсутствует хладная страсть к совершенству, женщины — это исполнители, а никак не творцы, у них нет воображения. Она выслушивала его и раздумывала над его словами. Но она сама, как ей казалось, не была похожа на остальных женщин. Когда-то она уверяла Марка, что ничем не отличается от них, но теперь она узнала, что это не так. Остальные женщины не носят в себе неутолимую страсть к совершенству, столь необходимую для работы скульптора. Другие женщины не покидают свой дом и не отбывают за море в поисках знаний. Сейчас она уже точно знала, что все равно когда-нибудь приехала бы сюда. Даже если бы Марк был жив и не поехал бы с ней, то она покинула бы его и приехала одна. Хорошо, что его нет, потому что в противном случае ей самой пришлось бы разбить ему сердце. Тотчас же она окаменела при мысли, что она могла бы желать смерти Марку. Ей стало безумно стыдно, но при этом она упорно повторяла: «Я должна делать то, для чего я была создана».

Сюзан добралась до площади, где во тьме возвышалась фигура старого генерала.

Она открыла дверь дома и быстро направилась к узкой лестнице. Нерешенный вопрос она оставила за дверью, в ночной тьме. В комнате у зажженной лампы сидела Джейн. Она штопала носок Джона, натянув его на руку.

— Ну, как ваши дела? — сразу же спросила Сюзан.

— У нас сегодня все было чудесно, — сказала Джейн. — Я сводила детей в какой-то парк, о котором мне рассказал здешний полицейский. Тут на углу улицы живет полицейский, который почти умеет говорить на христианском языке.

— Вы у меня только не потеряйтесь, — сказала Сюзан. — Где я вас потом буду искать?

— Детей я не потеряю, — ответила Джейн. — Я всегда замечаю, куда мы идем, и обратно мы возвращаемся тем же путем.

Сюзан на цыпочках вошла в большую спальню, где в двух кроватках спали дети. Она пододвинула к ним стульчик и присела. Бодрствовали ли они или спали, они всегда давали ей что-то, что именно — она и не старалась осмыслить, но то, что ей было необходимо. Их маленькие фигурки, их голоса, их рассказы и смех, все их существо были основой ее жизни. Весь день она их не видела. Почти о них и не вспоминала. Поздно вечером ей приходилось идти домой, потому что здесь были они. В слабом свете ночника она рассматривала спящего Джона, положившего под щеку ладонь; как и всегда, он был тих и спокоен. Но Марсия лежала, разметавшись: руки широко раскинуты, волосы спутаны, — так ее застал сон. Если бы не было их двоих, куда бы она возвращалась ночью? У Дэвида Барнса спальня была в его ателье, за стеной, и он не обращал внимания на время суток. Он шел прилечь, когда уже не мог работать. Но она… ей необходимо было отворить дверь в комнату и чтобы перед ней была горящая лампа, а еще ей надо видеть, что ее дети в безопасности и спят. Поправив на Марсии одеяло, она на цыпочках вышла из спальни.

Джейн встала, чтобы подогреть ужин, и Сюзан села на ее место. Натянув носок Джона на руку, она начала штопать его. Ей было приятно снова держать в руках такую близкую домашнюю работу.

— У него уже такая большая нога! — сказала она Джейн.

— Да, он уже носит вещи на восьмилетнего, — сказала Джейн. Она поставила на стол тарелку супа. — Меня научила варить этот суп мадам, я никак не могу запомнить ее имя. Это вкусный суп. Однажды я его унюхала и сразу помчалась вниз: «Что это?» — спрашиваю и принюхиваюсь, чтобы хоть так объяснить ей, раз уж не умею говорить. Ну, она завела меня на кухню и показывает: морковка, лук, немного зелени, мясо, какое есть под рукой.

— Вкусный, — подтвердила Сюзан. Она совершенно забывала о еде. И только когда приходила домой и чувствовала запах приготовленного ужина, а на языке вкус пищи, то обнаруживала, что голодна, как волк.

— Пожалуй, ему уже пора ходить в школу, — сказала она Джейн, вошедшей с миской салата.