О да, она заставит его заплатить... он расплачивается за это уже теперь! Ведь будущее Жюльена было и его будущим до этой минуты. Его будущий брак, — ведь он носит его имя, — не может быть безразличен для него. Ничто теперь не может остановить этот брак, и в один прекрасный день она все расскажет Жюльену.

Женщины всегда болтают и обманывают мужчин.

Его собственная любовь к Жюльену, дикая и эгоистичная, разрывала ему сердце. Он невыразимо страдал, представляя себе свое одинокое будущее. Никогда бы он не питал такой ненависти к Саре, если б не то оружие, которое он сам дал ей против себя. Он не мог допустить в ней великодушия. Она выиграла и, конечно, извлечет все, что можно из своей победы.

Всегда, с той минуты, как она появилась, она была для него угрозой в его жизни, и теперь это частью осуществилось.

Обращаться к Жюльену было бы бесполезно. Жюльен покинул его потому, что он назвал эту женщину ветреной. Старик Гиз почувствовал дрожь ужаса при одной только мысли, что Сара расскажет Жюльену, что его отец приходил к ней и открыто обвинял ее...

Он слышал, как Жюльен насвистывал в своей комнате, и эти звуки напомнили ему далекие годы. Он глубоко опустился в свое кресло и слушал, а перед его глазами проносились видения прошлого, и душа его изнывала от муки и сожаления к самому себе.

Жюльен насвистывал мотив, которому он научил его в детстве, держа его у себя на коленях, и он почти чувствовал теперь его маленькую мягкую ручонку, ударяющую в такт по его ноге.

И все это прошло, миновало! Это — трагическая история Нинетты, уронившей корзинку с прекрасными свежими яйцами.

Жюльен рос нормальным, веселым мальчиком. Он снова стал им теперь, когда вернулся. Его молчаливость исчезла, он с живостью говорил с отцом, и тот слушал, считая теперь радостные слова, произнесенные им, как считает приговоренный к смерти часы, которые ему осталось жить.

Рамон вошел, исполняя свое обещание. Он воплотил его в бутылке шампанского, которую принес с собой.

— Вот! — воскликнул он.

Он торжественно подал обед, а после обеда Жюльен читал, предполагая, что его отец заснул.

Они легли спать поздно. Отец пожелал Жюльену спокойной ночи в его спальне. Он тревожными глазами оглядел комнату и спросил:

— Я полагаю, ее проветривали?

— Конечно, — отвечал Жюльен, тронутый его примитивной заботливостью. Ему хотелось бы сказать что-нибудь приятное своему отцу, сгладить впечатление ссоры, которая произошла между ними, но он не мог ничего придумать. Наконец, он сказал:

— Я надеюсь, отец, вы чувствуете... я хочу сказать, что теперь между нами хорошо?

Отец кивнул головой.

— Да, да! Спокойной ночи, мой мальчик!

Оба были рады, что все было кончено, обоим было трудно говорить.

Жюльен сел на свою кровать и закурил последнюю папироску.

«Бедный старик! Один из лучших людей... и все-таки... — подумал Жюльен, выпуская клубы дыма изо рта. — Как странно, что с годами становишься таким далеким к отцу подобного типа. Надо, конечно, принимать во внимание нрав обоих, но некоторые вещи не прощаются...»

И он почувствовал, что маленькая искра привязанности к отцу, которая блеснула в его душе, опять потухла, когда при воспоминании о ссоре негодование на отца, как стрела, пронзило его мозг.

ГЛАВА XV

Оскорбленная любовь порождает ненависть.

Стендаль

Письмо, в котором Сара извещала мать о своем решении, по истечении года, выйти замуж за Жюльена и его немедленном отъезде в Африку, пришло в замок Дезанж под вечер.

Леди Диана, среди многочисленных гостей которой находился и Шарль Кэртон, как раз в этот момент поила их чаем, при содействии двух рослых молодых лакеев.

Сара настоятельно просила держать новость в секрете, по крайней мере в течение нескольких месяцев, и сообщала, кроме того, что собирается приехать на будущей неделе и что ей хотелось бы, чтобы Жюльен переночевал в замке перед своим отъездом, если только леди Диана ничего не имеет против.

Известие не только ошеломило леди Диану, — оно пробудило в ее душе какое-то смутное раздражение.

Она достигла того возраста, когда боязливо проверяется всемогущество своего обаяния и когда подобные ей женщины начинают завидовать победам других, даже если эти победы не затрагивают их личных интересов, просто потому, что их раздражает, что другие женщины имеют успех.

Она боролась с этим чувством, зная, что оно ее старит, — более возвышенные мотивы были ей чужды — но теперь, сидя под полосатым, желтым с белым, тентом террасы, сквозь тонкие железные перила которой пробивались ветви жимолости и розовой герани, она почувствовала острый прилив этого низменного, болезненного состояния. Но она не признавала его за таковое, даже в своих собственных глазах (с какой стати, в самом деле, быть откровенной с собой или другими в таких неприятных вещах, — это и скучно и бесполезно), и считала его проявлением тяготевшего над ней «злого рока», жестокой судьбы, которая, такая щедрая к другим, ей лично дает совсем мало.

Влюбленным в нее мужчинам она представлялась трагической, глубоко страдающей натурой (полузакрытые длинными ресницами, увлажненные слезами очи, судорожно искривленные, нежные губки); поклонники верили и соболезновали ей до тех пор, пока сами не впадали в немилость и не начинали подозревать, что их предшественник, всегда «такой жестокий и грубо эгоистичный», во всяком случае, с лихвой получил по заслугам (или даже не по заслугам).

Но леди Диана была активной натурой; она не тратила время на сожаление о прошлом и считала упреки самым бесполезным занятием.

Изречение «смелостью города берутся» звучало для нее в вольном переводе: смелостью мужчины берутся, и она не пренебрегала для достижения этой цели никакими средствами; одним из этих средств была месть, другим — быстрая капитуляция, третьим — использование своих маленьких чар, и в результате она всегда имела успех.

Глубина ее эгоизма была поистине достойна изумления, но она позировала на бескорыстие, щедро делясь с другими, когда у нее случайно заводились деньги, особенно если эта щедрость могла вызвать восхищение окружающих.

Ей казалось, что «давать» — синоним бескорыстия, даже если дар ей ничего не стоил или даже приносил выгоду.

Красивая внешность очень содействовала на первых порах ее успехам (что касается развязок, она всегда брала на себя инициативу), и так как мужчины, в большинстве случаев, были лояльнее по отношению к ней, чем она этого заслуживала, она редко сполна расплачивалась по своим обязательствам.

Теперь она страдала единственно потому, что Сара и Жюльен полюбили друг друга и их ждало счастье.

Но с другой точки зрения это обстоятельство развязывало руки Шарлю, а леди Диана видела, что этот добродушный человек утратил за последнее время свой душевный покой.

Известие требует тайны... но Шарль?..

Ей казалось, что ей станет легче, если она, в свою очередь, сделает кому-нибудь неприятность.

— Пройдемся, — кивнула она Шарлю.

Он покорно извлек японский зонтик из связки, стоявшей около стены, и последовал за нею по серым каменным ступенькам, в направлении оранжереи.

Громадное фиговое дерево росло около белого здания с красной крышей и овальными отдушинами, в которых, подобно янтарным бусам, сверкали золотистые апельсины.

Леди Диана присела на ветхую каменную скамейку.

— Шарль, отгадывайте!

— Вы расплатились с вашими долгами?

— Чудес больше не бывает. Будьте оригинальнее и менее оптимистичны.

Он лукаво посмотрел на нее.

— Вы влюбились по-настоящему? Впрочем, и это было бы чудом, не правда ли? Или, может быть, какой-нибудь несчастный безумец возвращается в свою клетку: один из давно утраченных и оплаканных поклонников снова повергает к вашим стопам свою покорность и обожание?

— Ваши шутки не забавны, а неприятны, Шарль!