И тотчас еще дело нашел: калитка огородная совсем хила, по земле чертит, когда открываешь-закрываешь. За час работы, а вернее за три минуты, смотря каким временем мерить, смастерил калиточку — загляденье. Навесил ее, смазал петли ржавые, чтоб не скрипели, несколько раз открывал-закрывал — порядок!

Хозяйка мимо прошла, похвалила:

— Вот что значит мужик в хозяйстве появился!

Ему стало лестно от этой похвалы, даже плечи расправил. Прошелся вдоль изгороди, оглядел ее критически, пошатал столбы, и опять за дело: в лесу вырубал сухостоинки — молодые елочки, не дожившие сроку, — из них хорошие колышки получались; приносил по полсотне за раз — ставил новую изгородь вместо прежней.

— Да отдохни ты! — уговаривала хозяйка, но так, ради похвалы. — Ишь, какой непоседа! Моих дел не переделаешь.

Как ее звали, эту женщину, что ходила мимо, овевая его подолом широкой юбки? Наверно, какое-нибудь простое имя.

— А как тут у вас насчет рыбы? — спросил он. — Водится или нет?

— А ты к озеру сходи под вечер, послушай, как бултыхает, — живо отозвалась она. — Там и судак, и щука. Я-то в этом деле не смыслю — ни разу не лавливала. А тут вон даже возле баньки нашей окуни плотву гоняют.

«Сети сплету, — подумал Евгений Вадимыч. — Крупноячеистую поставлю на озере, а в заводи можно парочку „телевизоров“ поставить. Утром проверил да вечером — десяток-другой окуней на уху».

— Женя, а как ее зовут? — послышался шепот.

— Кого?

— А вот женщину эту?

— Не знаю.

— Наверно, какое-нибудь деревенское имя, — вздохнула Татьяна.

— Да уж у нас с тобой городские! — отвечал он ревниво.

А изгородь уже радовала его взор: и столбы в свежих затесях, и колышки ровные — получалось прочно, надежно, празднично. Он видел, что и крыша дома стара, и журавль колодца покосился, и оглобля у телеги сломана, и бочка в огороде рассохлась, и лемех у плуга затупился — значит, надо дранку щепать, столярничать, оттягивать лемеха в кузне, набивать обручи. Обилие этих истинно мужских дел радовало его и воодушевляло настолько, что хоть сейчас топор в руки да и за работу.

— Я б сама у нее пожила маленько, — тихо говорила жена для себя самой. — Господи! Разу не пришлось ни у кого всласть погостить. Хорошо-то как: тебе готовят, собирают на стол, потчуют и тем, и сем, посуду моют. А ты сидишь себе барыней! Уж я б там отдохнула за все эти годы. А то ведь просвету не знала.

Сыновья за стенкой бубнили что-то свое, кажется, ссорились, а у родителей в маленькой каморке было тихо и мирно, даже благостно.

— Жень, я иной раз подумаю: как нам с тобой в жизни не повезло! Ни у меня матери или ласковой свекрови, ни у тебя тещи или какой-нибудь доброй тетки или бабки. Чтоб поехали мы с тобой, а нас встретили, приветили. Ах, я б погостила у этой женщины твоей на хуторке.

Евгений Вадимыч слушал, немного досадуя: какого черта жена с ним увязалась! Одно дело — если он там один, и совсем другое — если с женой. Сразу исчезли романтический туманец, окутывавший дом и хуторок, и остров посреди непроходимых болот.

— Тебе туда не добраться, — сказал он. — Болотина там гиблая на много километров. Даже зимой трясина дышит, и по льду не пройдешь, не бывает льда. Только самолетом и потом прыгать с парашютом.

— Как же она там оказалась? Прошла же, и корову провела. Небось, и не одну только корову.

— Наверно, это было давно. Я думаю, ее деды-прадеды поселились там когда-то. Может, случилась особо суровая зима, болота сковало льдом, вот и добрались. Она выросла на острове и живет-поживает, ни в чем особо-то не нуждается.

— Как интересно! — вздыхала жена, засыпая.

А он по-хозяйски прохаживался по огороду — на грядках морковка кудрявилась, лучок прыснул длинными стрелами, огурчики уже завязались — торчат тут и там, держа на зеленых боках капельки росы. И подсолнухи цветут, и укропчик благоухает, и вишенки спеют, и, да чего там! Все есть, как тому и быть должно.

— Таня! — позвал он тихонько, желая поделиться новыми подробностями.

Но жена не отозвалась, спала сладко.

За грядками, между прочим, оказался обширный участок с картошкой, уже пестреющей белыми и фиолетовыми цветочками, Евгений Вадимыч взялся ее окучивать.

— Тут я пораньше посадила, — сказала женщина, появляясь рядом с ним; и пахло от нее молоком парным, тестом сдобным, телом ее молодым. — А за огородом у меня еще разделана большая полоса. Земля там подзолистая, картошечка низкорослая, но, знаешь, урожай неплохой бывает. В прошлом году и в позапрошлом по двести ведер накапывала я — для поросят.

Он знал, что их у нее не меньше трех, разного возраста, а еще и овец с десяток — тут же неподалеку гуляли; и теленок на них смотрел из-за изгороди.

— Землю известковать надо, — посоветовал Евгений Вадимыч, имея ввиду тот участок, что за огородом, а сам при этом волновался неведомо отчего. — И потом еще вот что: боровки картофельные ты неправильно расположила — их надо с севера на юг ориентировать, чтоб солнце за день прогревало с обеих боков.

— Ишь как! — удивлением своим она будто похвалила его. — Откуда тебе-то ведомо? Ты ж городской!

— Каждый мужик в пределах своей мужской профессии должен знать и уметь все: и картошку сажать, и изгородь ставить, и ребятишек сочинять.

Она так славно засмеялась! И смехом своим окрасила некоторую неловкость его суждения.

На том лугу, где теленок гулял, стояли невысокие стога.

— Сено в копны класть — одной-то несподручно, — пожаловалась она. — Да хоть чего возьми! Одна и есть одна.

Он согласно кивнул: да уж, мол, что и говорить, в одиночку и птица не живет.

— Мужика не хватает в моем хозяйстве, — заключила она и смутилась.

— Это верно, — отозвался он. — Ну, ничего. Сено мы перекладем, в больших стогах оно сохраннее.

Говорил это, а сам не мог отвести от нее взгляда: голые руки и плечи этой женщины покрыты были ровным загаром, голова на полной шее горделиво откинута назад, словно бы от тяжести волос.

— Как тебя зовут?

— Мила.

Мила. Какое славное имя! Оно как раз для женщины с ямочками на локотках, с доверчивым взглядом больших синих глаз.

— Жень! — послышалось с надувного матраца, так что он вздрогнул.

Татьяна переворачивалась на другой бок, шурша своим матрацем.

— Чего тебе? — отозвался он. — Не спится?

— Да уж уснула, и вот приснилось, будто я и вправду. Она, что же, совсем одна живет?

— Одна… Весь и хуторок — только этот дом да два сарая, да колодец с журавлем, да банька на берегу.

— И никого там больше нет?

— Нету.

Татьяна затихла, а через несколько минут опять подала голос:

— Как хорошо! Живешь в лесу — ни тебе шуму, ни гаму, ни гвалту.

— Тихо там, — доверчиво подтвердил Евгений Вадимыч. — И летом, и зимой.

— Какая смелая! Надо же, никого не боится, даже вот мужика, который из болота вылез.

Тут уже слышалась легкая насмешка над ним. Но он не обиделся.

— Меня ли бояться! Я смирный. Да она в случае чего оплеуху отвесит — на ногах не устоишь.

— Никого ей не нужно, — размышляла вслух Татьяна. — Как отрадно-то! Тишина… петух поет по утрам. Кукушечка кукует.

Голос у нее был сонный, вот-вот опять отплывет.

— Зато магазинов нету, — подсказал он, желая отпугнуть жену от заветного острова, как постороннего человека от грибного места. — И рынка тоже.

— А зачем ей это? — тотчас возразила Татьяна. — У нее все свое: и молоко, и мясо, и овощи.

— Заболеешь — «скорую» уж не вызовешь. И сама в поликлинику не пойдешь.

— Да на черта ей доктора! Она от такой жизни здорова.

— Скучно там, — подсказал он.

— Это разве что с непривычки. А если постоянно там жить, нисколько не скучно. У нее ж корова, и теленок — с ними наговоришься, оно и повадно. Небось, и собака есть.

— Есть.

— Я б хотела, чтоб это лаечка была. Я люблю лаек.

— Тихо там, — опять повторил он. — Коростель кричит, пеночка поет, зяблик посвистывает.