Куст заденешь плечом — на лицо тебе вдруг

С листьев брызнет роса серебристая…

Вот и солнце встаёт, из-за пашен блестит,

За морями ночлег свой покинуло.

На поля, на луга, на макушки ракит

Золотыми потоками хлынуло…

Лекарство от дурных снов и бессонницы подействовало исцеляюще: и в эту ночь Семён Размахаев уснул глубоко и во сне улыбался. Утром проснулся в бодром состоянии, приговаривая:

— Ясно утро, тихо веет, теплый ветерок.

Луг, как бархат, зеленеет. В зареве восток.

Окаймлённое кустами молодых ракит,

Разноцветными огнями озеро блестит…

— Вы хоть видели озеро-то, черти? Вот сейчас там утро… теплый ветерок веет и восток в зареве.

Над ним похохатывали, но никто уже не ругался.

Опять он ремонтировал чей-то автомобиль, за ним душевую установку в вытрезвителе, отопительную систему в прокуратуре. И уж хотели попробовать его на задержании особо опасного преступника, но тут отмеренный пятнадцатисуточный срок пребывания на казённых харчах кончился, а на второй Семён остаться не пожелал.

— Ну, не забывай нас, — сказал начальник милиции; он как раз вышел на милицейское крыльцо, а тут только что освобождённый Семён. — Если что, приютим опять недельки на две, ещё поработаешь. Говорят, ты печи ловок класть. Это очень кстати: есть у нас и такая работёнка. Так что имей в виду, Семён Степаныч: по первому звонку оттуда…

— Волна качает берега, — непонятно ответил на это Размхай. — Наше дело правое, победа будет за нами.

— Передавай привет Сверкалову. Хвастал он мне, что где-то у нас на озере утки водятся, так ты ему скажи, чтоб поберег их до меня; приеду — на охоту вместе сходим.

— На охоту мы ходили и убили воробья, — пробормотал Размахай, мгновенно ожесточаясь. — Всю неделю мясо ели и осталось… до хрена.

— Да погода, сейчас ваш участковый приедет, я ему прикажу тебя доставить туда, где взял.

Семён не стал ждать участкового, пошел пешком. Ни разу он не оглянулся ни на милицию, ни на Дом правосудия, ни на город. Сказанное вскользь об утках да о скорой охоте на них засело болезненной занозой, и чтоб умерить боль, Размахай бормотал:

— Едет пахарь с сохой, едет — песню поет.

По плечу молодцу все тяжелое…

Не боли ты, душа! Отдохни от забот!

Здравствуй, солнце да утро веселое!..

Он не знал, не мог знать, что как раз в это время, когда так бодро шагал по шоссе домой, самолет сельскохозяйственной авиации, заходя на очередной облёт картофельного поля в Хлыновском логу, слишком рано открыл заслонку в своем брюхе и просыпал какую-то ядовитую гадость не только на поле, но и на озерный берег, и на само Царь-озеро.

Тотчас в Рябухиной заводи околели застенчивые и женственные лягушечки, прозванные Семёном хитрецами за то, что умели они посматривать на него хитровато, когда угощал их овсяными хлопьями, размоченными в сладкой воде. К моменту возвращения Размахая всем племенем лежали они на приплеске, выпучив глаза в ресничках то ли от ужаса, то ли в великом недоумении.

Досталось и лягушечкам-ноготкам в осиннике возле Панютина ручья — ну, эти вроде бы не все поголовно вымерли, уцелели зеленые в крапинках, которых Семён считал кавалерами, а вот их нарядные барышни оказались менее стойкими, они погибли. Значит, не бывать потомству…

Поредело и племя дубравниц: не выдержали жизненного испытания в основном малыши.

Барыня вечером выловила в заводи здоровенного леща — такого не бывало в ее рыболовной практике — но, понюхав и поразмыслив, есть его не решилась. В осоку набилось довольно много всякой рыбы, но она шевелилась медленно, будто снулая, а некоторые уже плавали вверх брюхом.

Все это предстояло Семёну узнать по возвращении домой.

Эпилог

В сентябре под осенним дождичком Семён молчаливо засадил бывшую усадьбу Сторожковых-Бадеевых (хозяева уже перебрались на жительство в Вяхирево) молодыми березками да липами. Обожжённые соляркой пятна земли вскопал и закрыл пластами дерновины, срезанной над обрывом. Ему явно хотелось скрыть безобразие, которое оскорбляло его глаз, но душевную смуту, которая ясно отражалась на всём его облике, ничто не могло унять: ни посадка деревьев, ни благоприятные извести, приносимые Маней из женской консультации.

Между тем осень расхозяйничалась. Подули мокрые ветра, зарядили хлёсткие дожди, влачились и влачились над Архиполовкой бесконечные тучи. В деревне то и дело гас свет: где-то рвалась линия электропередачи, и с раннего вечера деревня погружалась в темноту.

Семён сам проверял линию, находил обрыв, соединял провода, и Архиполовка благодарно вздыхала.

А потом наступила тишь. В одну из ночей поседели травы, иней опушил оголённые ветки деревьев и кустов, и на озеро лёг тонкий, как оконное стекло, ледок. В нём отпечатались диковинные тропические растения, рыбы и звери, какие ныне уже не водятся на Земле… в зарослях угадывались силуэты живых существ, не похожих ни на кого из ныне живущих.

«Это вода хранит память о былой жизни», — озарённо думал Семён.

Он подолгу стоял на берегу, смотрел на озёрную гладь, иногда обращал своё лицо к небу, задирая голову в лихой кепочке, потом опять вглядывался в зеркало льда, ловя в нём отражение звёзд. Он кого-то или чего-то ждал. Морозец пощипывал его за уши.

В следующую ночь ударил мороз покрепче, белые дымы встали над Архиполовкой высоко-высоко, не относимые никуда; иней, медленно кружась, мелкими блёстками опадал с ледяного неба.

Озеро окончательно застыло.

Наступил декабрь. Маня ушла в декретный отпуск. И вот в эту пору в один из дней Семён исчез. То есть был-был, видели его то у колодца, то на берегу, то возле собственного двора — и вдруг нет его нигде.

Маня явилась — корова стоит не доенная, измученная, голодная. Барыня встретил хозяйку злобно — одичала, что ли? В сенях почему-то горит электрическая лампочка, в большой кастрюле на кухонном залавке замочен и прокисает молотый овёс.

Семён не пришел ночевать, и Маня ещё больше встревожилась. Если б не была тяжела, то кинулась бы искать. Помаленьку хлопотала по хозяйству и ждала, вздрагивая от каждого стука.

Исчез мужик. День нету, два… Соседка Вера Антоновна отправилась на остров наломать вереску для веника и увидела: Семён лежал подо льдом лицом вниз, словно рассматривал что-то на дне, раскинув руки и ноги. Будто там, под верхним слоем льда, был ещё один слой, и сосед Размахаев заполз между ними понаблюдать за подводным миром.

Дали знать в Вяхирево. Приехал милиционер Юра Сбитнев, с ним ещё кто-то незнакомый, приказали Осипу Кострикину запрячь Ковбоя и чтоб выехал на озеро.

Семёна Размахаева вырубили изо льда целой глыбой, положили на сани уже вверх лицом — оно было удивлённым и торжественным, словно он узнал что-то необыкновенное, изумился несказанно и от этого чувства умер.

Одни говорили, что утонул он при ледоставе… пошёл-де по тонкому льду и провалился.

Другие — утащила его огромная рыба, о которой он не раз говорил под большим секретом.

Третьи — что позвал кто-то из озёрной глубины.

Болтать можно что угодно, а правду как узнать?

Семёна Размахаева похоронили на старом кладбище, на Весёлой Горке, а примерно месяц спустя Маня Осоргина родила мальчика.

Зима была суровой. Говорили, что озеро промерзло до самого дна, но только в это что-то плохо верилось. С наступлением весны случилось то, что случалось всегда: когда полая вода заливала лед поверху и озеро заполнялось до краев, оно при ясной и безветренной погоде вдруг закипело разом по всей поверхности, и лед всплыл. Значит, ко дну-то не был приморожен. Всплыл и довольно быстро растаял.

Зазеленели берега; вот когда дружно выпустили бойкие листочки молодые деревца, посаженные Размахаем, именно в связи с этим печаль о нем в Архиполовке стала явственнее: все чаще и чаще вспоминали Семёна. Да и Маня, перебравшаяся сюда на жительство, теперь каждый день выносила маленького Размахайчика посмотреть на озеро и послушать лягушиные концерты. Младенец был всегда серьезен — вылитый отец! — с чрезвычайно осмысленными глазками.