Легкий, как после хорошей разминки, погнал пастух свое стадо с полден опять берегом. Немного смущало его сознание, что нет, не похвалит его за очередной подвиг царевна-художница, но что же делать!
«Нельзя было иначе! — заранее оправдывался Семён. — Пусть она сама потолкует со Сторожком. Вот я сейчас пойду и скажу…»
Он хотел предложить ей поговорить с Валерой, но… увидел издали, как оранжевая палаточка опала разом на землю, словно из нее выпустили воздух. Машина же, так похожая на божью коровку, стояла, раскрылившись, будто наседочка, и актёр со своей спутницей совали под крылья ее свои вещи, как цыплят.
Сердце Семёна опять уронило себя в пустоту, и он заспешил к ним.
— Да, уезжаем, — сказала женщина, прочитав немой вопрос в его глазах.
Она захлопнула одно крылышко… другое. Подошла к нему, соболезнующе заглянула в глаза, приложила листочек под правый глаз Семёну и, вздохнув, ничего не сказала. Боль под глазом тотчас унялась, но пастуху было не до того, чтоб замечать такие мелочи.
— Это вы из-за меня, что ли? — поспешил он объясниться. — Из-за давешнего, что я накричал на вас, да? Но ведь я же…
— Нет-нет, — сказала женщина ласково. — Вы, Семён Степаныч, не кричали, а очень горячо и справедливо высказали нам свой упрёк. Очень справедливо, понимаете? Не кладите на себя вины.
И она, как в прошлый раз, когда хотела придать особый вес словам своим о заповеднике в душе, накоротко приложила невесомую руку свою ему на грудь. Нет, мол, они на него, Семёна Размахаева, отнюдь не сердятся, просто им уже пора.
— Но вы приедете ещё?
Это было, как крик.
Гости переглянулись этак странно, и он понял: не приедут. Отчаяние овладело Семёном.
— Что же, мы больше не увидимся?
Голос Размахая совсем упал.
— Семён Степаныч, не страдай, — сказал актёр, обнимая его за плечи. — Что значит: приедете или не приедете? Что значит: увидимся или не увидимся? Разберись сначала в этих вопросах. Ты ведь видел меня раньше? Ну?
— Видел, — кивнул Семён.
— И я тебя тоже, поверь мне. Я знал, что ты где-то рядом, сочувствуешь мне. Так что мы с тобой были знакомы задолго до нашего приезда сюда. А раз встречи были в прошлом, почему же им не быть в будущем? А теперь другое. Жили-были старик со старухой у самого синего моря, старик ловил неводом рыбу, старуха пряла свою пряжу… Слышишь? Хоть и сказано «жили-были», но мы их знаем, мы с ними вместе и сегодня, а ведь они выдуманы! Их нет, но мы с ними не расстаёмся. Разве я не прав?
Семён посмотрел на актёра, потом на женщину, та покивала: так, так.
— А с третьей стороны: совсем не важно, когда жил человек, — сто лет назад или тысячу — если мы о нём помним, хоть не по имени, но по сказанному слову, по совершенному делу — разве он не продолжает жить? Значит, нас много, и мы все вместе со всеми нашими мыслями, деяниями, мечтами… Мы всегда можем встретиться!
Он порылся в машине и скрылся за кустами.
— Но ведь… его всё-таки нет, — трудно размышлял Семён. — Его нет, того человека, который жил тысячу лет назад.
В ответ женщина сказала, что это иллюзия, что в итоге все живут вместе — и те, что из прошлого, и те, что из будущего. Все живут в одно время, а оно неподвижно, у него ни начала, ни конца. Время имеет те же измерения, что и пространство. Так или примерно так она сказала. Ход ее рассуждений отстранялся, отдалялся от размышляющего Семёна, он едва-едва поспевал за ним.
— Не-ет, — сказал Семён, поймав ускользающую мысль, — тут что-то не так.
Он согласен: ну, например, Пушкин, или царь Петр, или купец Афанасий Никитин живут. И многие еще из тех, что жили когда-то — их знают ныне, потому они и живут. Но ведь никого нет из тех, кто будет, кто придет сюда, на нашу землю, потом, после нас, то есть из будущей жизни.
— А я? — тихо спросила женщина.
Он замер и молча смотрел на нее.
— Меня еще нет, — сказала она. — Меня еще нет с вами… и вообще на свете…
Она будет потом. Она придет и увидит на небе ковш Большой Медведицы таким, как он запечатлен родинками у нее на плече.
— Мы брат и сестра, — напомнила она, — мы брат и сестра, несмотря на то, что между нами тысячи лет.
Ну вот, совсем задурила ему голову: он совершенно не знал теперь, как все это понимать; и чему, собственно, можно верить, а что положить в сердце, как сказку.
— Может быть, ты все-таки возьмешь меня с собой? — опять попросил он. — Не сейчас, а вот когда надумаешь возвратиться туда.
— Я не знаю, как у меня сложится, — сказала она и далее уже особенным тоном, как клятву: — Но одно могу пообещать твердо: я сделаю для тебя все, что в моих силах.
Семён кивнул: это, мол, наш главный уговор. Замётано, мол!
— А пока что… Вы могли бы приезжать с Романом сюда. Все-таки тут такие места! Царь-озеро… Вы теперь знаете, что лучшего места нет на земле.
— Знаем. Приедем…
Это она просто так пообещала. Он ясно видел, что она хотела не то чтобы утешить его, а как-то смягчить минуты прощания.
— Нет-нет! — сказала она, поймав его мысль. — Я обязательно сюда вернусь!.. Только, может быть, в другом облике. Вдруг ты не узнаешь меня! Мне очень хочется посмотреть, как ты будешь мыть своего сына травной мочалкой в озерной заводи.
Она засмеялась и продолжала, оглядываясь на него, хлопотать вокруг машины: бросила щепотку чего-то в остывший костер — трава тотчас посдвинулась над кострищем, скрывая обожженное место; захлопнула багажник, и Семён увидел на нем усатого рака величиной с локоть — это был тот самый, с палатки. Да что он, переполз, что ли?! Пастух подошел и украдкой потрогал его — да, рисунок. Что за чертовщина!
Из-за кустов вдруг появился… Иван. Усталый, в пропыленном и рваном обмундировании, со шрамом на щеке и брови. Подошел, прислонил винтовку к «божьей коровке» — приклад ее был прострелен, и Семён знал, при каких обстоятельствах это произошло.
— Ну, прощай, браток, — сказал Иван так знакомо и руку протянул Семёну. — Может, еще свидимся…
У Семёна екнуло сердце. Он пожал протянутую руку — то была не холёная рука актёра, а именно солдата Ивана — грубая, с обкуренным большим и указательным пальцами, с мозолями настолько явственными, — не ладонь это, а корневище дерева; и чуб поседелый из-под пилотки. Пахло от Ивана дымом, потом, пороховой гарью… словно он только что вышел из боя, что продолжается в ближних лесах.
— Ты все воюешь? — спросил потрясенный Семён, веря и не веря собственным глазам.
— А как же иначе, браток?
— Война вроде бы кончилась…
— Но ведь они наступают!
— Да, верно, наступают.
— Кто это «они»? — спросила женщина, появляясь рядом.
— Те, кто против нас, барышня. А мы за правое дело.
— Но кто определяет правоту? Тут важно не ошибиться.
— Не финти, барышня, не финти. Мы знаем их в лицо, гадов: у меня свой враг, у Семёна Степаныча свой, но суть одна: мы за правое дело.
— Значит, другого пути у вас нет? Только через насилие, через войну?
— Посторонись-ка, барышня… Куда идет ваша таратайка? Не прихватите ли меня вон до того леса, там наша позиция.
— Прихвачу, — сказала ведьмочка-царевна, опечалившись.
— Я солдат, и моя война продолжается. Пока гадов не одолею, пахать и сеять некогда. Да и вы, барышня, оглянитесь вокруг: война продолжается! Вот так-то, умница моя. Ну что, едем?
— Законом жизни должна быть любовь — всеобщим законом! — тихо сказала «барышня». — Сутью человеческой деятельности должна быть красота. Целью творческих поисков — истина.
— Тебе хорошо говорить, — сказал солдат, пристраивая винтовку внутри маленькой машины — никак не умещалась. — Ты, должно быть, нездешняя. Вишь, чистенькая какая, и свет неземной в очах. А нам иначе нельзя: ведь они прут на нас, гады! И мы исполним свой долг, потому что мы солдаты.
Он подошел к Семёну, подал руку:
— Ну, еще раз… прощай, браток. Что-то понравился ты мне. Я б тебя в разведку взял. Ладно, может, еще выпадет. Мы еще повоюем, верно?
