— А чего не прочитать! Можно, — согласился тот и усмехнулся. — Вот, пожалуйста.
Звезды меркнут и гаснут. В огне облака.
Белый пар по лугам расстилается.
По зеркальной воде, по кудрям лозняка
От зари алый свет разливается…
— Э-э, нет, — запротестовал актёр. — Это мы знаем. Давай свое, свое.
Но Семён вместе с чтением стихов уже слегка затуманился ликом, что ясно указывало на то, что он сейчас впадает в свойственное ему остолбенение. Он продолжал:
— Люблю дорожкою лесною,
Не зная сам куда брести;
Двойной глубокой колеею
Идешь — и нет конца пути…
— Не трогай его, — остановила женщина актёра. — Пусть он читает, что хочет. Он это очень славно.
Кругом пестреет лес зеленый;
Уже румянит осень клены.
А ельник зелен и тенист;
Осинник желтый бьет тревогу;
Осыпался с березы лист.
И как ковер, устлал дорогу…
— Но я хочу услышать его собственные стихи, — упрямился актёр. — Я уверен, что они не хуже.
— Не перебивай его.
— А если хотите моих, — сказал Семён просто, — то вот как раз к нашему разговору.
Пропадает чистая вода.
Все грязней, все задымленней воздух…
Может, повернуть еще не поздно?
Мы идем куда-то не туда.
Погибают птицы и цветы,
Рыбы мрут, редеет мир растений —
Растворились их следы и тени
Среди нашей подлой суеты…
Он замолчал.
— Все? — спросил Роман. — Или забыл?
— Может, завтра сочинятся другие, а эти уплывут, забуду их.
— Так записывай! Зачем же человечество придумало письменность!
— Да ну… Зачем?
— А затем, что вот я, к примеру, не умею сочинять стихов, но я тоже хочу говорить стихами, и кричать, и плакать стихами. Они мне нужны.
Размахай усмехнулся, покачал головой и рукой махнул:
— Да ну!.. Полова.
Актёр не понял, и Семён пояснил:
— Молотьба соломы. Пустое дело!
— Погоди. Ты не прав.
— Зачем другие стихи, когда имеются вот эти?..
Есть в осени первоначальной,
Короткая, но дивная пора —
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера…
14
На закате солнца, собравшись гнать стадо в деревню, он напомнил своим новым друзьям о том, что приглашает их в гости, что уже пора, мол. И опять они обещали: придём, придём. Но обещали как-то легкомысленно, с улыбками, так что у него сомнение закралось: может, шутят так, лишь бы отвязаться от него?
Придя домой, Маню он совсем затуркал: и одета не в то, и прическа не та, да и поумерила бы свой громкий голос — гости, мол, придут непростые, сама, мол, удивится, когда увидит. Маня же его суету и беспокойство воспринимала с улыбкой, тем более, что овсяные блины удались у нее на славу; чего-чего, а похвалы за блины хозяйке обеспечены, чего ж волноваться!
Не раз и не два выходил Семён в наступающих сумерках из дому, в отсвете вечерней зари видел на противоположном берегу оранжевую палатку и неторопливо двигающиеся возле нее фигурки: не забыли ли они, что их ждут в гости? Щемяще-ласковая музыка плыла оттуда по воде — под нее хотелось грустить и плакать… думалось светло, любовно; и конечно, о тех, кого он ждал.
Что их сдружило, этих двух людей: солдата Ивана и… какую-то странную неземную женщину?
«Да что ты всё время путаешь! — сердился на самого себя Семён. — Ведь он же не Иван, он только изображал его в кино. На самом-то деле это ж разные люди. Поставить рядом — ничего похожего. Даже разговориться меж собой не смогли бы: Иван-то молчун, а этот… очень развитый мужик. Небось, все страны объехал. Так-то оно так, но… солдат больше повидал, напереживался, настрадался. Как же он мог с этой женщиной сойтись?.. Ну, опять я путаю».
Семён уже видел, как идут неподалёку два человека — Иван в мешковатом, истрёпанном обмундировании, и Роман в одежде так ладно, так хорошо пригнанной к его фигуре. У одного лицо кирпичного цвета, изуродовано шрамом, у другого молодое, благородное. Пожалуй, внешность у актёра более соответствовала представлению о человеке храбром и боевом, чем у солдата Ивана, прошедшего всю войну и заслужившего столько орденов.
Они шли рядом и молчали. Им не о чём было говорить! Солдат оглядывался на актёра отчуждённо, даже с некоторым пренебрежением, а актёр смотрел на солдата с любопытством, и только. Душевной связи не было между ними. Да, Это так, но почему?
«А потому, что права ведьмочка-царевна: непохожи».
Но и сама-то она с актёром — такие разные! Что же их сдружило?
«А то, что мужик он что надо: красивый, статный. Да ведь детей всё равно заводить не станут: у них другие отношения. Она совсем не годится для обыкновенного бабьего дела — рожать детей. Наверно… они там разводятся в пробирке. Значит, он у нее просто на посылках, вот и всё».
Семён стоял на берегу, а за спиной у него осторожно профырчал «каблучок», хлопнула дверца, и, минуту спустя, вместо желанных гостей подошёл гость нежданный — Витька Сверкалов.
— Здорово, Семён Степаныч! Всё любуешься на озеро?
— Ну!
Неприветливый тон Размахая не смутил председателя. Он грузно опустился на траву, свесил ноги по обрыву, признался:
— Устал, будто весь день за стадом бегал. Посидеть некогда. А что, смотри-ка, в самом деле тут красиво. Озеро-то — как зеркало! Все в нем отражается, весь звездный мир и закат.
На закате еще сияла немигающим оком пастушеская звезда. И она же, вернее ее отражение, чуть вздрагивала в воде у берега.
— Вот именно — зеркало, — согласился Семён. — Что, небось стыдно в него заглядывать?
— Почему это?
— Да ведь ты грозишься его осушить.
— В будущей пятилетке, — то ли всерьез, то ли в шутку сказал Сверкалов.
И Размахай, что называется, завелся с пол-оборота:
— Да как же ты, гад, можешь так плановать?! Это ж не просто озеро, а совесть наша. Пока оно есть, до тех пор и совесть у нас, у тебя прежде всего. А погубишь — что в тебе останется человеческого?..
— Сёма, только твоей философии мне и не хватало! Будь ты нормальным человеком, не теряй под ногами реальной почвы и рассуждай, как настоящий хозяин.
— Это ты про что?
— Сёма, в твоем Царь-озере сапропеля на дне — слой в три-четыре метра. Представь себе, сколько это ценных удобрений в переводе на тонны. А теперь пересчитай на зерно, к примеру, на овес… или на молоко. Пересчитаешь — получается ровно столько молока, сколько воды в Царь-озере. Молочные реки и кисельные берега! Уразумел? Столько можно взять из него, а оно просто так лежит, можно сказать, валяется. Бесхозяйственность это, и больше ничего.
Вот тут весь Сверкалов: он произведет очень правильный расчет, выстроит мудрый план — а планы у него всегда наполеонские! — и приступит к делу; загубит и озеро, и поля, не получит никакой прибавки к урожаю, а скорее напротив, при этом будет рассуждать очень солидно насчет гражданского долга, всеобщей пользы, мирового прогресса.
И вот что примечательно: по всей земле живут такие Сверкаловы — в общем-то умные и вполне добропорядочные люди, с женами и детьми, отнюдь не злодеи. Друзья и таких любят, соседи даже и уважают. Это они отгородили залив у Каспийского моря и погубили, а теперь отгораживают залив у Балтийского и тоже погубят; это они понастроили плотин на Волге, целлюлозных комбинатов на Байкале, атомных электростанций в самых населенных районах страны; это они построили Байкало-Амурскую магистраль, которая никому не нужна оказалась.
— И чего я с тобой валандаюсь, — в раздумье сказал Сверкалов. — Мне б плюнуть да отвернуться, но я, добрый человек, езжу вот, убеждаю, уговариваю. Что я ни скажу — ты все поперёк. Что я ни сделаю — тебе все не так. А я ведь не столько о себе пекусь, сколько о тебе. Ведь мы с тобой друзья, а? Или ты меня за друга уже не считаешь?
