А то еще просят лучкинские принести пряников или печенья, или даже конфет, и сколько ни объясняй, что нет в сельском магазине ни того, ни сего, не понимают. Неурядица в государстве! Что-то вроде революции…

У Кати Устьянцевой в Пилятицах есть магазин. Правда, хлеб туда привозят только два раза в неделю. Но она вот в сумке хлеб не носит, идёт налегке.

4.

Пора бы уже дойти и до леса, за которым и Лучкино, и Пилятицы, но вместо заснеженных елей из снегопада выступил к ним обгорелый сарай, потом колодец с деревянным барабаном-воротом.

— Эва куда нас занесло! — озадаченно сказал идущий впереди. — В Починок.

— Надо было правей забирать, — наставительно сказала ему Катя. — Мы не по тому проселку пошли.

На пути их встала ветла с дуплом огромным, как дверной проём.

— Разве в деревне этой есть такая ветла? — спросила Катя.

— Что-то я такой не помню, — озадаченно отвечал он.

Тут выступил к ним из белой снежной пелены дом, какого в Починке и вовсе быть не должно: большой, с четырёхскатной крышей, с крыльцом посреди фасада; над крыльцом была прибита широкая доска с выдолбленной в ней надписью «ХАРЧЕВНЯ». Чудеса в решете… Мало того, на них из окна смотрела полнолицая молодая женщина, смотрела с удивлением: откуда, мол, вы взялись? А сама она откуда взялась? В Починке такой жительницы нет, не говоря уж про «Харчевню».

Озадаченные, прошли мимо: что за селение такое?

И все-таки это была деревня Починок: вот же излука речушки небольшой и вётлы по её берегу… вот четыре старые березу перед домом Паши Кубарика.

В деревне Починок по зимам живёт всего один человек — как раз этот Паша, потомственный гармонист и потомственный пастух. Деревенька стоит на живописном месте — и лес рядом, и речка в крутых берегах. Сюда летом охотно приезжают дачники, они тут все дома скупили, но по осени городские эти жители покидают деревеньку до весны, а самые ценные вещи свои ради сохранности свозят в Пашин дом, потому у Кубарика зимой штук пять телевизоров, столько же холодильников, кресла да диваны. А в подполе банки с компотами да вареньями.

Забогатевший вдруг Паша живёт, не тужит; коли идёшь через деревню — из его дома слышны звуки гармошки или балалайки. Он даже сочинил пару песен… впрочем, он называл это романсами.

Может быть, этот дом — мой последний приют,

Потому его окна глядят на закат.

Иль проклятые думы меня в нём убьют,

Или грусть сокрушит. Доконает тоска.

Может быть, этот свет из закатных окон

Просияет к исходу последнего дня,

И вовеки веков будет памятен он

В мире том, где Господь ожидает меня…

Вот так, совсем даже неплохо.

Другой его романс был о любви, как ему и полагается быть:

Вот и рухнули снова пролёты моста,

Что я строил к тебе, моё счастье.

И чисты мои помыслы, совесть чиста,

Но, увы, одолели напасти.

Потому так печально и грустно, хоть плачь,

Сердце ноет — и охай, и ахай,

Словно чернобородый, румяный палач

Ждёт меня пред дубовою плахой.

И не тронет ничей умоляющий плачь

Злое сердце под красной рубахой…

Тоже неплохо… особенно если принять во внимание мастерскую игру на гармони, да и на балалайке тоже.

Но нынче что-то молчалив Кубариков дом. На дверях замок. А то неплохо бы поинтересоваться, откуда в деревне появилась «Харчевня» с молодой женщиной в окошке.

Далее путь был знаком: по изгороди огородной, по выгону в сторону леса. Теперь-то не заблудишься. Вскоре вышли и на тот проселок, что ведёт в сторону Лучкина и в Пилятицы.

5.

Впереди за движущейся снежной пеленой проступила тёмная полоса, потом показались ольховые кусты, стоявшие стеной. За ними вплотную лес еловый. Тут уж не заблудишься: идёшь, как в ущелье, между заснеженными высоченными соснами да елями, стволы ближних деревьев видны довольно отчетливо, а вершины терялись в белой мгле.

На поляне, им давно облюбованной, он остановился, сбросил со спины сумку, досаждавшую ему:

— Давай отдохнём. Садись на то пёнышко.

Он всегда присаживался тут, шагая в школу или обратно. Затеял маленький костерик. Звук обламываемых сучьев не раздавался громко, а будто увязал в падающем снеге, как в вате. Не тихо было, а глухо.

— А ведь видел я где-то эту старушку! — сказал вдруг Ваня, заволновавшись. — Видел!

— Какую?

— А вот что с посошком нам попалась. Какой-то у меня с ней разговор был. Она ведь меня узнала…

— Ну, узнала, и что? Не бери в голову.

— Нет, всё не так просто… Кто-то иной в таком облике…

— Ой, да ну тебя, Дементий! Пойдём домой.

Но костёрок так славно разгорелся! Ваня бросал в него тоненькие сухие прутики, огонь карабкался по ним, как живой. И снежинки были живые, они шипели, бесстрашно опускаясь в него и погибая в нём. Катя с затаённоё улыбкой наблюдала, как он ловил снежинки на руку, разглядывал их, пока они таяли. На лице Ивана-царевича, обезображенном шрамами, было забавное выражение — младенческое любопытство и этакий исследовательский интерес одновременно. Катя закрылась варежкой, чтоб удержать смех.

Он отвлёкся мыслями и вспомнил о Кубарике.

— Знаешь, Паша мне в прошлый раз спел романс собственного сочинения. Надо бы записать слова… Там у него так:

Я на лобное место всхожу, как на трон,

И стою, и смотрю без боязни

На дубовую плаху, на стаю ворон,

На мерзавцев — вершителей казни.

А в глазах у толпы мне укор-приговор,

В нетерпенье толпа замирает,

Словно я для неё и убийца, и вор,

А мой ангел грехи мои знает.

Но взлетает, как птица, разящий топор

К небесам, где мой Бог обитает.

Ваня уже напевал… Спутница слушала его с улыбкой.

— А что, неплохо, — одобрила она. — Неужто он сам сочинил? Врёт, небось. Что-то уж слишком грамотно.

— Сам. Каждый культурный человек должен уметь и песню сложить, и стихи сочинить.

— Я вот не смогу, — вздохнула Катя.

— В исполнении Кубарика да под гармошку… я был восхищён, чём и поведал ему.

— Рыбак рыбака видит издалека, — сказала Катя и усмехнулась.

— Небось, хотела сказать: дурак дурака… Так?

Она не успел ответить ему — неподалёку вдруг прокуковала кукушка! Они вздрогнули оба и переглянулись. Кукушка замолчала, но снова пожала голос, а ей откликнулась другая. И замолчали обе. Зато комар прилетел, запищал гневно.

— Уж больно ты грозен, как я погляжу, — Ваня хлопнул себя по щеке. — Мы так не договаривались, чтоб комарам при снегопаде летать.

— Да и кукушкам куковать тоже, — добавила Катя.

Комар благополучно избежал смерти, улетел, обиженно гудя.

— Опять тиндиликает, — пожаловалась Катя, прижимая к ушам ладони.

Они замолчали, прислушиваясь, недоумевая: в лесу опять раздалось кукование. Но эха не было, и голоса кукушек, один нежный, другой настойчивый, трубный, глохли, как в вате.

6.

Приближающийся топот копыт и фырканье лошади заставило их обоих обернуться: совсем близко, краем поляны, наперерез к дороге, двигались неясные силуэты верховых. По мере приближения они проступали из белой мглы, как на фотобумаге, — в шинелях, головы укрыты башлыками; у каждого винтовка за спиной, шашка на боку… Слышен был капустный хруст снега под копытами передних коней, бодрое пофыркиванье их, сдержанный говор и смех всадников; позванивали удила.

Впереди бок-о-бок ехали двое офицеров; у одного из них лицо румяное, круглое, почти мальчишеское, а другой явно постарше, с усами, темляк его шашки был желтым, в цвет погон.

И опять удивило Ваню то, что не по нынешней погоде обметало инеем морды коней, башлыки и усы и даже брови верховых. Почему им так студено в эту мягкую погоду с легким снежком?

— Вашблародие! — крикнули сзади. — Надо правей забирать, иначе угодим в Куркино болото, оно и зимой дышит.