— Что-то не видел я тебя ранее. Разве что в бане, а? Не отца ли Вассиана сынок?

Ваня отрицательно помотал головой.

— У него сын, говорили, учится в Питере, в семинарии: способный, вишь, парень. Отец Вассиан больно гордится сынком-то. Вот я и подумал.

Анисья с Аринкой прислушивались к их разговору, не прерывая работы.

— Где ж ему в семинарию! — сказала Анисья, весело глядя на Ваню. — С его ликом только чёрту служить, а не Богу.

Обе они, Анисья с Аринкой, засмеялись, но Абросим — нет, только посмотрел сочувственно.

— Ты на нас не серчай, — сказал он, забоявшись, что Ваня обидится. — Мы люди простые…

— …едим пряники неписаные, — добавил Ваня, отнюдь не сердясь.

Вот теперь и Абросим засмеялся.

С соседней полосы донёсся тележный скрип: воз снопов плыл к дороге. А приблизился — стало видно, что он однобок, и возчик уже стоит на коленях с самого краю, стараясь уравновесить его своим телом.

— Ох, не доедешь, Овдоким! — крикнул Абросим тому, кто был на возу. — Не довезёшь!

— Доеду, — неуверенно отвечал ему тот.

— Чего ж такой воз наклал, кулёма! Кто тебя учил — мало жучил.

— Да наклал-то хорошо, ан колесо угодило в ямину, вот и перекачнулся воз, — оправдывался возчик, веснушчатый, с испуганно-весёлым лицом; волосы у него на голове — стожком соломенным, как у куклы.

— Не доедешь, Овдошка! — крикнул ему со своей полосы отец. — Давай перекладём, а не то, не приведи Бог, в ручей свалишь, пропадёт добро!

Ваня забежал вперед лошади, взял её под уздцы, направил правое колесо телеги в колдобину.

— Качнём! — крикнул он Авдошке.

А тот уже сообразил.

— Давай!

Лошадка насмешливо фыркнула Ване в лицо; воз качнулся, возчик присел в лад ему, и — выправился воз!

— О-го! Теперь я на оба плеча хорош! — закричал Авдошка сверху. — Теперь до овина, как на перине!

— Плохо тебя, дурака, учили, — сказал ему Ваня по-свойски.

— Кто ж так воза кладёт!

— Дак учили-то хорошо, ан не в коня корм, — отозвался Авдошка. — А кто это тебе приложил так? Кобылка бела, копыто черно — так, да? Али не знашь: не подходи к кобыле с заду, а к корове с переду?

— То не копыто, то знак судьбы, — сказал ему Ваня.

— Судьба ты моя, судьбина, — это Авдошка сказал насмешливо, — выдь ты ко мне, погляди на меня: кого обижаешь?

Нет, он не так прост, этот Авдошка. Слова держал не в кармане, они у него все на языке.

— Эй, меченый! — крикнул он, уже удаляясь с возом. — Приходи сегодня на мостовину! Как стемнеет…

— Куда это?

— Не знашь, где мост через Вырок? На дороге из нашего Лучкина в Пилятицы. Мы там гуляем, и из других деревень тоже приходят! У нас весело! Приходи, мы тебе салазки загнём!

5.

Они сидели на меже — Абросим с Ваней и Аринка с матерью чуть в стороне. Было жарко, но перейти к лесу и сесть в тенёчек жнецы не захотели: нечего рассиживаться, вот сейчас маленько отдохнут да и за работу. Только что напились все: пятилетний сынишка Абросима принес жбанчик квасу — квас кислый-кислый, потому казался холоднее, чем был, а в такой-то жаркий день куда как кстати.

Надо было видеть этот жбанчик с отколотой ручкой — нелепо пузатый, со вдавленными отпечатками пальцев мастера-горшечника, оставшимися после обжига.

— Самоделка, — снисходительно объяснил Абросим, заметив Ванин интерес. — Я его сам и сляпал, и обжег в печи. Авось послужит до осени. Первый блин комом. Потом наловчусь.

— Свату Михайле два кашника сделал, так те куда как хороши! — похваливала мужа Анисья.

— Сравнила! То кашник, а то жбан — тут посложнее. Ну ничего, — опять сказал он, словно бы ожесточаясь. — Я это ремесло постигну, оно от моих рук не отобьется.

Все вокруг было до умопомрачения ясно и убедительно. То есть настолько ясно, что и сорока умов не надо, чтоб понять: жизнь эта реальна, отнюдь не призрачна. Взгляд Ванин скользил: вот грубое полотно рубахи и прореха на локте мужика… вон облачко пухлое на небе… а это колоски ржи, повисшие на золотых стеблях… руку протянешь — можешь потрогать василек на меже, синий-синий… Ваня сорвал этот василек, единственно чтоб ощутить его — стебелек в пальцах был тверд, и явственен нежный запах цветка. Все настоящее! Всё-всё… Аринка смущалась, когда он поглядывал на неё, наверно, за этот случай в бане, но уже стала посмелей.

В душе Вани поднимался непонятный восторг — хотелось вскинуть руки, взвиться в небо и вострепетать песней, вот как этот жавороночек, что поет-заливается. Ведь надо же: ласковое лето вокруг — жара, жаворонок поет, ветер веет.

Абросим потер в пальцах рукав его рубахи:

— Ишь, лопотинка-то не нашенска. И пуговки… Заморское, что ль?

— Московское… Может, и из-за моря привезли.

— То-то, я гляжу. Ишь ты…

Аринка что-то шептала матери, обе улыбались.

— Как нынче с урожаем-то в вашей стороне? — спрашивал Абросим.

— Похуже этого. — Ваня оглядывал поле: рожь тут стояла, что называется, стеной.

— Нам Бог дал по трудам нашим… — произнес Абросим удовлетворенно. — Не пожалуюсь: по трудам нынче хлебушко. Вы-то на барщине али как?

— Были и на барщине, — уклончиво сказал Ваня. — Теперь иначе.

— А-а… А мы три дня на господском поле, четыре на своем. Ничего, жить можно. Раньше иначе было, да царь-батюшка указ издал: не мучить мужика барщиной сверх меры. А мера — три дня.

И Ваня видел на той возвышенности, что называлась Селиверстовым холмом, крышу не мужицкого, а барского строения — она выглядывала в купах деревьев.

— Порет, небось, вас на конюшне? — поинтересовался Ваня. — Как везде, — отвечал Абросим. — Не воруй, не пьянствуй, чти отца с матерью и святую церковь, так и пороть не будут.

— У нас барин добрый, — сказала Анисья. — Только что книгочей… полорот маленько, расплетена варежка… Книги-то хоть кого до добра не доведут.

— Ладно, не болтай лишнего, — строговато остановил жену Абросим. — То не нашего ума дело. Каждому своя планида на этом свете: тому землю пахать, а этому книги составлять.

— А что ж на поле у барина — тоже хлеб убираете? — спросил Ваня. — В чем состоит работа на барщине?

— Баба моя жнет, а я плотничаю: строим в Пилятицах церковь, — Абросим перекрестился. — Она, слышь, каменна, а я по этому делу не мастер, но и мне работа есть, ничего. Конечно, теперь жнитво, день год кормит, да барин строг, спешит — к зиме хочет закончить, к Введенью Пресвятой Богородицы. Обет, вишь, такой дал.

Что-то не узнавал Ваня Пилятиц: деревья, что ли, росли не так? И дома стояли не так, да и крыши соломенные. Не было кирпичных складов на окраине, столбов электропередачи…

— К Ильину дню надо бы управиться с рожью, — продолжал Абросим, щурясь на солнце. — А то ведь того и гляди лен зажелтеет. Да и жито нынче против прошлогоднего рано заколосилось…

6.

Из ясной небесной голубизны прямо перед ним на межу полилась вдруг тонкая струйка воды. Как из чайника. Абросим встал, растерянно следя: струйка падала на сухую землю, разбрызгиваясь по сторонам. Она возникала на высоте птичьего полета, то есть где-то там становился заметен ее серебристый, движущийся отблеск, и оттуда она отвесно, стремительно падала. Это явление было умопомрачительно нелепым, необъяснимым, а потому и жутким, несмотря на солнечный день; оно повергало в оторопь.

— Свят-свят, — проговорил Абросим и перекрестился по-мужски размашисто.

Жена его Анисья с дочкой Аринкой тоже встали и, тоже ничего не понимая, смотрели вверх, прослеживая серебристую, словно играющую струйку.

— Не к добру это, Обросим, — сказала встревоженно Анисья.

И Ваня смотрел, недоумевая: на небе ни облачка — чисто до самого горизонта; деревья тут ни при чем — они на некотором расстоянии от падающей водицы; ничего вверху нет — и вдруг эта струйка… откуда? с чего?

— Не к добру, — повторила Анисья.

— Знамение нам, — вымолвил Абросим.

Грязный ручеек уже полз по меже неуверенно, будто недоумевая. Над лужицей иногда вспухал вдруг большой пузырь и отражал голубое небо, опушку леса, край ржаного поля и лица стоявших вокруг.