— Долго мне так лежать? Замерзну…
Чувство, что вот он один-одинешенек на поверхности огромной снежной планеты, не отпускало его. Оно заставляло осознавать свою крайнюю ничтожность, словно искорки, отнесенной ветром от костра, которая того и гляди погаснет; а огонь, он едва-едва теплился где-то под снегом, как уголек под толстым слоем золы.
Прошло уже довольно много времени. Вокруг лежавшего образовался продолговатый сугроб; снег запеленывал, укрывая и согревая. Говорят, в таких случаях главное — не уснуть: замерзнешь.
«Что творится! — думалось в бессильной обиде. — Никакого порядку. Снежные поезда ходят без расписания, правил дорожного движения не соблюдают. Задавили человека — и отвечать некому… и никто не выручит».
С этой обидой он задремал.
3.
Приснилось утро парное, розовое. И травка-то зеленела, и птички-то пели, и солнышко-то светило… даже шмель гудел совсем рядом. А проснулся уже не здесь, в снегу, а дома. Сел будто бы на кровати, стал одеваться. Мать заворочалась, сказала сонным голосом:
— Как ни усну — явится мне солнышко… Будто светит нам в окна и геранька наша цветет.
Вышел на крыльцо — воздух свежий, влажный. Сел на ступеньку. Сверху бодренько, этак мелким дождичком просеивался ровный свет. И вообще что-то переменилось в окружающем мире, а что именно, не понять.
Мать тоже вышла.
— Хоть бы время знать, — сказала она, зевая. — И дрова мы с тобой с вечера забыли занести в избу. Теперь как сырыми печь растапливать?
Тут случилось маленькое происшествие, которое их обоих почти испугало: сверху, пробившись через толщу снега, прямо перед ними упала на землю тонкая струйка воды. Она была подобна витой веревочке. Забавный этот водопад обрызгал матери валенки, она отступила — мокрое пятно расплывалось на притоптанном снегу у крыльца. Она засмеялась:
— Хорошо хоть не за шиворот!
— С дуба падают листья ясеня, — пробормотал Ваня, тот, что лежал в снегу.
— Ни фига себе… ни фига себе… — вторил тот, что сидел на крыльце своего дома, глядя вверх, откуда падала отвесно струйка воды.
Тут заметили, что капает и с карниза… Капель пробивала рыхлый снег насквозь. И где-то из-за крылечка тонкий звук раздавался — будто воробей клевал зерно в жестяной баночке.
— Ваня, тает, — радостно сказала мать и слушала звон жестянки, как музыку. — Ей-богу, тает… Господи, да неужели!
Он кинулся в сени, оттуда влез на чердак и через окошко по крыше — крыша была мокра! — к трубе. Лестница здесь стояла по-прежнему, но когда он ступил на нее, она покосилась — снег слабел и стал как вата. Капли стекали по краю снежного «дымохода», обгоняя друг друга.
Вылез — вверху сияло голубое небо… И от солнца дышало теплом, словно это не солнце, а круглое чело печи — вот подбрось туда пару-тройку сухих поленьев — будут гореть, потрескивая и постреливая вниз угольками. Снег на поверхности равнины уже привял, следы отпечатались на нём чётко, и наст не держал.
— Таем! — закричал Ваня вниз. — Слышь, мам! Снег тает!
Спустился опять к крыльцу, а уж в том месте, где сверху просочился сквозь снежный пласт ручеёк, образовался колодец, и в нём тоже виднелось небо и солнечный свет.
А мимо крыльца — ручеёк, задорный, бойкий. И ещё один пробился через дорогу от рухнувшего двора Анны Плетнёвой. Вода струилась по тополю сверху вниз — по веткам малые ручейки стремились к общему руслу, то есть к стволу, а от ствола журчливый поток огибал двор и торил, торил себе дорогу в огород, вниз, к Вырку. Снежный пласт напитывался водой, проседал.
Водополица началась в Лучкине! Вырок выплескивался из своей низинки до самых огородов, подбирался к телятнику. Смыло мост возле кузницы… то есть возле того места, где была когда-то кузница; снесло неведомо куда и мосточек за огородом Митрия Колошина! Старый амбар на краю деревни покривился ещё более — у него подмыло угловой камень; покосилась и теплушка телятника, в которой грели воду и хранили бидоны с обратом и комбикорм в мешках…
4.
Проснулся Ваня — тот, что лежал в снегу, — нет, не Вырок шумит, а ветер в ушах. Однако он стал, вроде бы, потише: порывы его не налетали так яростно, как прежде. Что же, не век так лежать, не попробовать ли хоть что-нибудь предпринять? Борясь с ветром, выпрямился — ветер напирал, но уже не мог свалить с ног. Палки одной не было — порылся в сугробе, нашёл. Огляделся, поехал нерешительно, то и дело тормозя и каждую секунду надеясь, что вот сейчас в снежной кутерьме разглядит вешку.
Совсем рядом мелькнуло что-то рыжее — лиса? — нет, кувыркалась чья-то шапка! И так близко, что он успел схватить её. Большая, роскошная шапка на лисьем меху… Откуда она?.. Да снесло у кого-то с головы! Но у кого?!
— Э-гей! — закричал Ваня, с трудом упихав шапку за пазуху. — Кто тут есть?
Рот тотчас забило снегом. При таком ветре шапку эту могло принести из-за тридевяти земель, так что кричать можно долго, и всё без толку.
В растерянности и рассеянности он, кажется, забрал вправо. Повернул левее… правее… Нет прутиков-вешек!
Вот теперь стало по-настоящему страшно. Уж и роскошной шапке-находке не рад был: он потерял свою деревню! Наверно, повалило или сломало ветром его прутики и тот однорогий ухват, на котором горшок; небось, снегом забило и дымоходы над трубами — теперь Лучкино запечатано, как запечатывается детва в пчелиных сотах или муравейник перед дождем, не отыскать никаких примет. Теперь он пропал.
От этой мысли стало так холодно, словно снегом посыпало куда-то в грудь, возле самого сердца.
В снежной толще внизу, то есть в самом снеговом пласте, несколько в стороне проплыли один за другим два белых огня — это были плотные сгустки света, не имевшие очертаний, и двигались они друг за другом, но не строго по прямой, а довольно прихотливо, будто живые, причем ведомый отнюдь не повторял колебаний ведущего, хотя и двигался следом. Ваня, загораживая рукавицей глаза от ветра, следил за ними.
Они еще не скрылись, когда с другой стороны показался еще один такой же огонь или сгусток света; он перемещался наискось, снизу вверх, как раз на него, стоявшего в метели, все увеличиваясь, то есть становясь все ярче и ярче. Это что-то, не имевшее формы, а лишь излучавшее свет, остановилось, поколебалось из стороны в сторону уже над ним в круговерти вьюжной, потом стремительно стало удаляться и пропало.
Он постоял, озадаченный, взволнованный. Пробормотал: — «Вот опять фигня летала… и на нас икру метала…» — и продолжил поиски спасительной вешки — черного горшка. Поворачивая туда и сюда, все еще не теряя надежды: где-то рядом…
Не может быть, чтоб потерялся совсем.
— Ва-ня! — донеслось до него откуда-то.
Голос матери, как бы оторванный ветром, летел сам по себе, подобно тем огням.
— Ва-ня! — принесло снежным вихрем.
Откуда эти отчаянные крики? Зовут на помощь или просто голос подают ему, заблудившемуся в снежной коловерти?
— Ва-ня!..
Опять поворачивал он туда и сюда. Казалось: вот отсюда крики… нет, совсем с обратной стороны!
5.
А неподалёку в снежной сумятице шли двое в одеждах странного покроя. Они заметили его, приостановились, наблюдая за ним и о чем-то переговариваясь между собой. И он увидел их, подумав:
«Что это? Сон…».
Нет, это был не сон. Его осенила догадка:
«Это люди с того дирижабля».
А они как бы обрели вдруг власть над ним. Повинуясь ей, он остановился. И метель вокруг вроде бы унялась немного. Ваня теперь ясно видел их.
Они были в необычных одеждах, вроде комбинезонов, но голубовато-зеленых, с блестками, с неким отраженным светом. Ваня испытывал странное напряжение души, и ему было не до того, чтобы разглядывать незнакомцев.
На их лицах лежала печать холодного интереса, какой бывает у человека, склонившегося над муравейником.
Мгновенно поняв, что и в нём, как цыплёнок в яйце, бьётся желание вступить с ними в разговор, они переглянулись и голос одного их них прозвучал не в пространстве, их окружающем, а как бы внутри Вани:
