— Давеча был я у тётки Вали, у неё пилятицкие поселились.

— Устьянцевы… Ага, вот они где! Эта тётка Валя им родня, она Катиному отцу то ли сестра, то ли тётка.

— Нет ли у кого-нибудь радиоприёмника?

— Да что тебе радио! — отмахнулся Володя. — Что они нам скажут? Небось, в столицах шум, гремят витии, идёт словесная война… — А здесь, во глубине России, тут вековая тишина?

— Как бы не так! У нас тоже, как видишь… Никому до нас дела нет, никто нам не поможет, кроме как мы сами себе. Ты, Ванюха, своё Лучкино политически ориентируй на нашу Вахрамейку. Понял? Вот тебе моя рука, на междеревенском уровне заключаем союз о вечной дружбе на вечные времена… Будем сражаться за свободу и независимость наших деревень!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1.

На кресте Пилятицкой церкви сидел чёрный ворон — то ли тот самый, которого Ваня видел над своей деревней, то ли другой. Этот тоже оскорбительно каркнул ему навстречу и нехотя поднялся на крыло.

Ваня постоял тут, возле креста, — опять он был один на снежной равнине. Вот нора, пробитая им, когда опускался по шпилю колокольни… вот норы над домами Пилятиц — если подойти к любой из них и нагнуться, можно услышать живые звуки села: голоса людей, скрип колодца, собачий лай… или даже выстрелы.

Идти назад было боязно: вдруг опять появятся волки.

«Можно зарыться в снег, — подумал он, — нет, раскопают… Ружье надо».

Успокаивало то, что по всей равнине, что просматривалась на много километров, не было ни единой движущейся точки. А до своей деревни можно добежать за полчаса. Да что! За четверть часа.

Он встал на лыжи, еще раз огляделся — снежная равнина кругом, бледно-голубое небо над нею и холодно блещущее солнце, а больше ничего. И тихо так, что ни звука. Даже хруст снега под ногами глохнет в этой тишине.

Ваня скользнул взглядом по горизонту; там, где Воздвиженское, не за что зацепиться глазу; и там, где Овинищи и Сельцо, — тоже ничего; над Боляриновом, Кулигами, Тиуновом — ни былинки, ни соринки. Лишь в одну сторону в отдалении по снежному полю уходили прутики — это те, что он воткнул в снег, когда шел сюда; можно было разглядеть вдали темную точку — горшок. Родной горшок был отличным маяком на этой равнине, под ним — Лучкино.

И вот так медленно скользя взглядом, Ваня как бы наткнулся на препятствие: словно акварельные мазочки один над другим маячили вдали, всего два — синий и красный. Что это может быть такое?

Он заинтересованно заскользил туда и чем далее, тем проворнее. «Оттуда уж домой», — так решил.

Ветер дул порывами — то тихо, то вдруг налетал порывами напористо, желая сшибить с ног. Озорной ветер, даже хулиганистый. Если б без него, то и не холодно было бы, но под его напором прямо-таки каменела правая щека.

То, что так заинтересовало его издали, не исчезало и не менялось — напротив, становилось четче и крупней: на бескрайнем снежном поле стоял… вроде бы, деревянный щит высотою в человеческий рост, и укреплен прямо на снегу. Ну да, это был фанерный щит, выкрашенный в три цвета — поверху белилами, в середине синькой, у самого снега — кирпично-красной масляной краской.

«Если я в этом что-то понимаю, — сказал себе Ваня, — этот щит изображает флаг российский. А поставлен он, как сигнальный буй над местом крушения корабля. Если я не ошибаюсь, именно здесь деревня Починок, и ничто иное. А фанерный флаг соорудил Паша Кубарик».

Рядом со щитом было натоптано — можно смело предполагать, что воздвигнув символ государства, бывший моряк Паша сыграл на гармошке своей что-нибудь патриотическое, вроде «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“», и помаршировал вокруг, давая понять неведомо кому, чтоб не рассчитывали на победу.

Тут же, в нескольких шагах, обнаружил Ваня и отдушину деревни Починок, вернее одного обитаемого дома — ветром отнесло в разные стороны черную сажу и пепел. Веяло от отдушины теплом, смолистым дымком и чем-то очень вкусным: то был запах вареного мяса и даже пирогов. С мясом дело ясное: без него Кубарик не живет, имея ружье. Но откуда пироги? Уж не оставил ли он зимовать с собой какую-нибудь дачницу? Или труба эта дышит воспоминаниями полувековой давности?

2.

Ваня сбросил лыжи, лег на снег, провис головой над этой отдушиной — ну да, гармошка похрипывает… да и весело так! Хотелось увидеть сейчас Кубарика, обменяться мнениями, да и просто себя показать: вот он я, не унывай, Пал Палыч, ты не одинок.

Но поди-ка, спустись по этой отвесной трубе, оплавленной теплым воздухом и схваченной морозцем. Небось, Паша тоже поднимался по лестнице, а потом убрал ее за собой на чердак.

— Пал Палыч! Э-гей!

Нет, гармошка похрипывала благодушно и лихо, не замолкая. Можно было даже слышать голос поющего:

— Едут, едут юнкера гвардейской школы,

Трубы, литавры на солнце блестят.

Откуда эта песня стала известна Кубарику? Да из телевизора, наверно! Мало ли у него телевизоров… Может, в деревне Починок и электричество есть?

Слепил комок из снега, кинул вниз:

— Ку-ба-рик!

Хорошо бы этот комок угодил во вьюшку, чтоб та загремела. А то ведь не услышит.

— Пал Палыч! Отзовись!

Замолкла гармошка… Нет, опять заиграла:

— Эй, грянем «Ура!», лихие юнкера.

Буль-буль-буль, баклажечка зеленого вина.

— Хорошо поет! — отметил Ваня.

Просто спрыгнуть вниз было страшновато: неизвестно ведь, сколько придется лететь! Да и крышу проломишь или трубу развалишь… и ноги повредишь, ничего нет проще.

— Ку-ба-рик!

Нет, не слышит. Ваня постоял, размышляя, что делать. Отошел немного в сторону и увидел словно в твердой меловой породе вырубленную, аккуратную лестницу, в снеговую глубь уходившую. Это была не простая лестница, а винтовая. На каждой ее ступеньке — пластина из льда. Ну, Кубарик на такие художества большой умелец! Он славные корзинки плетет из тонких еловых корней — прочные, телесно-белые. И не только корзинки — хлебные тарелки, лукошки для ягод и грибов, подвески для цветов, а еще детские игрушки из бересты: столики, стульчики, кроватки, игрушечную кухонную утварь… Много чего умеет этот Паша, он же Пал Палыч! Даже песню сложить. Про последний приют… или о великом мосте, который он строит к кому-то.

Ваня снял лыжи, опять воткнул их в снег и стал спускаться по лестнице вниз.

3.

Затиндиликало в ушах, вернее, где-то во внутреннем ухе, если такое есть… и он оказался на краю большого села. Стена снега осталась как бы у него за спиной, а перед ним была улица в сугробах, санный путь в лошадиных катышах… Невдалеке три женщины с ведрами на коромыслах громко разговаривали вперебой… Перед большим домом с крыльцом, выходящим к коновязи, стояли лошади, запряженные в сани-розвальни, мирно похрупывали сенцом… Над входной дверью — доска и на ней крупными неровными буквами рельефно обозначено: «Харчевня».

Это был тот дом, и именно та вывеска, что Ваня видел раньше.

— С дуба падают листья ясеня, — сказал он огорошенно.

С крыльца, запахиваясь в овчинный тулуп, сбежал мужик в подшитых валенках, поскрипывая снегом, отвязал лошадку, вальнулся в сани — «Нно!» — и отъехал, не обратив на Ваню никакого внимания.

— Куда это меня занесло? — то ли вслух, то ли мысленно спросил себя Ваня. — Хар-чев-ня… Кто писал, не знаю, а я дурак, читаю…

Затем он сказал себе, как обычно, что хоть и сорок у него умов, но понять ничего невозможно. И так решил:

— Ладно, поиграем в эти игрушки, раз мне предлагают.

Он пересек улицу и взошел на крыльцо, бодро потопал на нем, отряхивая снег с валенок и решительно толкнул дверь.

Через пустые сени попал в чисто убранную комнату, с широкими лавками вдоль стен; десяток столов стояло тут в окружении табуреток. Еще один стол длинный — у окна в углу, на нем большой самовар, на конфорке — фарфоровый чайник; кудрявая струйка пара вилась над самоваром — все будничное, ничего особенного. Возле самовара с полотенцем через плечо сидела на лавке и протирала чашки молодая полная женщина, волосы у нее были убраны под красный платок, повязанный туго. В окна сквозь морозные узоры смотрело солнце, лучи его падали наискось, освещая чистый пол с лаково поблескивающими сучками.