Однако и в своей далёкой мезенской ссылке Аввакум продолжал бороться за души людей, будучи не в состоянии равнодушно смотреть на поругание православной веры. Здесь произошла история, которая ещё больше убедила протопопа в правоте отстаиваемой им позиции.

«А как я был на Мезени, отче Епифаний, — вспоминал Аввакум, — при воеводе Алексее Цехановицком, — пан был верою римскаго костела; выехав, на Москве крестился, да втайне держал римскую веру. Жена у нево была, Евдокиею звали, вправду она держала нашу веру. И после родин разнемоглася гораздо. А се и беси напали на нея, Богу попущающу, и зело жестоко мучить стали ея. Мало нечто образумясь, захотела мне исповедатися. Егда же аз пришел, а беси и паки учали мучить крепко и жестоко ея. Аз же, грешный, за болящую молебен пел, и воду святил и кропил ю: и беси отступиша от нея. С ревностию великою и со слезами исповедалася мне. Грамоте умела, панья разумная была, проклинала зело усердно римскую веру. Мужа браня, говорит: “все для него, батюшко, наказует меня Бог: втайне держит римскую веру, а Богу она зело досадна и мерзска; слава Христу, что меня избавил от нея! Показа мне, батюшко, пекл и светлыя места: все-де римские веры люди осуждаются в пекл, еже есть — во огонь; а русская вера яко солнце сияет от всех вер, и все християне во свет грядут, я видела сама. Да и у вас за грех в вере разделение бысть. Худы-де затеи новые и мрачны зело: умри ты, за что стоишь, и меня научи, как умереть. Причасти меня причастием запасным своим, Бога ради! А крещуся я, слагая персты по-твоему; а три персты отмещу и ненавижу: зле так наши римляне крестятся. Да будут прокляти от вселенских соборов за сие мудрование! И муж мой с ними же проклят. Я видела сама, что им уготовано у Христа. Помилуй же ты меня, отченко мой, не покинь меня в молитвах своих! А я, ей-ей, твоя овца; тут же желаю быть, идеже будешь ты. Помилуй, батенко, помилуй кветенка мой, сиречь миленкой мой. Дел моих нет; токмо верою уповаю быти при тебе, как верую и держу, и умираю с тем, как проповедуешь и страждешь за что. Иного Бога не вем, но токмо Того, Его же любишь ты и Его ради мучился. Усвой душу мою при своей душе! Слушает тебя Бог и любит тебя, — невозможно мне говорить про то; одно говорю: не забудь ты меня! А моя душа скоро разлучается от телеси: вся века сего не вменяю ни во что при тамошнем нечесом маленким, еже видела”. Да и много, старец, она говорила, — я уж и не помню иное. Мне и самому стало сором себя, — не по делам моим величала меня».

На следующий день Евдокия умерла, но перед смертью Аввакуму суждено было стать свидетелем драматической борьбы, которая разыгралась за её душу и которую он с присущим ему реализмом описал в своём «Житии».

«После моления тово встала и села на постеле, и ухватила меня, к себе, плачючи прижимала. А сама паки тоже говорит и кланяется мне. Я ея положил: гораздо трудна, трясется вся. И она, лежа, перстом указует: “отченько мой, вот черти пришли, стужают мне, взять меня хотят; помолись, да отступят от меня!” И я взял кадило и крест, благословил, и место все водою покропил; так перекрестилась и молвила: “отступили, отченько, но стужают мне и просят души моей; и я не могла отбыть — отдала им душу свою, сим крючком вытаща”. Я, старец, посмотрю в руке у нея — яко булавочька, крючик малехонек! И я отнял у нея, да зашумел на служанок, нашто ей булавку дали. И оне все божатся: никак-де не давали! Ано ей беси дали булавку-ту! Видишь ли, как оне прилежат о душах тех? Силою отнимают! Горе, горе! Как уйдешь у них, аще не Господь поможет! Потом я отбрел в дом свой; а без меня пан-от, муж ея, силою напоил вареным пивом с корением и с бедою, — намешено дияволшины. Так ея беси опять стали мучить. Мне сказали. Я прибежал; стал бранить пана тово. Он мне стал противится. И я, осердясь, со всем домом своим сошел, и протопопицу взял. А ея беси мучат; зело голка велика бысть. Пришел я домой: печално мне и жаль. Опять пан шлет ко мне; прощения просит. Я и опять к ней пришел, — и она в кровь избилася вся, а сама кричит: “для мужа беси мучат меня; несть он мне муж безверия ради своего!” Так он болную ея в щоку ударил. А она таже кричит. Сором ему стало. А я ево выслал из избы и молебен отпел; помазал ея маслом и водою покропил: беси паки отступилися от нея, целоумна паки стала, римскую веру проклинает и, персты слагая, крестится истинно. Я ея паки причастил и, благодаря Христа, чинно и тихо преставилася. Я и погребению предал ея в малой слободке — не у церкви, на берегу погреб: сама изволила место то, как жива была».

«Видишь ли? — заканчивает свой рассказ Аввакум, — о сложении перстах и мертвая свидетельствует, яко зло треперстная ересь».

*

Между тем ссылка Аввакума была лишь первым звеном в новой цепи широкомасштабных репрессий по отношению к церковной оппозиции. 5 августа 1664 года нерешительный местоблюститель патриаршего престола митрополит Питирим Крутицкий был переведён на Новгородскую митрополию, а на его место поставлен жёсткий и решительный администратор — архимандрит Чудова монастыря Павел. 22 августа его рукоположили в епископы, назначив управлять центральной Московской епархией с саном митрополита Сарского и Подонского.

Осенью 1664 года царские войска начали операцию по «зачистке» Вязниковских лесов, где некогда подвизался духоносный старец Капитон, пророчески предсказавший никонианское отступничество. Дело Капитона в Вязниковских лесах продолжали его ученики: препоясанный железным поясом «дивный Леонид», строгий постник Симеон, «всепречудный Иаков», «всекрасный в пустынницех и предивный житием отец Прохор» и ученик Прохора, сподвижник самого Капитона — «великий и премудрый Вавила». Подвизаясь в Вязниковских лесах, ученики Капитона проповедовали древлеправославие не только словом, но и своей подвижнической жизнью. Постепенно учение лесных старцев широко распространилось среди крестьян Ярославского, Костромского, Рязанского, Владимирского, Тверского и Московского уездов. Слух об их иноческих подвигах и стоянии за старую веру быстро достиг столицы, и уже в 1662–1663 годах Вязниковскими лесами заинтересовался приказ Тайных дел. Против лесных старцев была послана целая военная экспедиция во главе с князем Иваном Прозоровским. «Вязниковские леса с их бесчисленными убежищами “лесных старцев” были основательно “прочёсаны” полковником Александром Лопухиным и его войсками. Норы и кельи агитаторов и их духовных детей вокруг озера Кшаро и по реке Клязьме были разгромлены и сожжены» (Зеньковский).

В декабре 1665 года начался новый сыск, занявший около двух месяцев. За это время было арестовано до ста человек и сожжено 30 заклязьминских скитов. Когда весть о приближении воинской команды достигла скитов, многие пустынники побежали ещё дальше в леса. Звали ученики бежать с собой и отца Прохора. Но он спокойно отвечал им: «Идите, чада, и укрыйтеся скоро, мене оставльше. Ибо аз прежде вас тако убежу, яко никогдаже постижен буду ловящими». Ученики блаженного отца Прохора удивились, но ослушаться старца не посмели и оставили скиты, поскольку воинская команда была уже совсем невдалеке. Старец же затеплил свечу и, приготовив кадило, вложил в него ладан. Покадив святые иконы и свою келью, он со многими слезами прочёл свое келейное правило. Воины уже подходили к его келье, когда он закончил молиться. Прохор спокойно лёг на свое ложе, оградил себя крестным знамением и, крестообразно сложив руки на груди, тихо отошёл к Богу. Ворвавшиеся в келью воины увидели чудную картину: свеча перед иконами ещё горела, кадило дымилось, испуская благоуханный дым, а старец без дыхания мирно покоился на своём ложе. Лицо его было необыкновенно спокойно и светло. Объятые страхом, воины выбежали из кельи вон.

Поиск святости приводил в Капитоновы скиты не только простых русских мужиков-«невеж». Среди последователей Капитона особенно выделялся ученик отца Прохора Вавила, «рода иноземческа, веры люторския». «Всеизрядный любомудрец», закончивший парижскую Сорбонну и освоивший все тонкости современных ему богословия и философии, он также нашёл путь к Богу у лесных старцев. Изучив в совершенстве греческий, латинский, древнееврейский и немецкий языки за время учёбы в университете, он впоследствии овладел русским и церковнославянским. Этот необыкновенный человек приехал в Россию ещё при царе Михаиле Феодоровиче и, как пишет автор его Жития, «осиян быв всепресветлыми благочестия лучами» и «яко из лавиринфа некоего… от бездвернаго люторскаго вредословия изшед», принял крещение по православному обряду.