Тем же днём датируется грамота на имя нового енисейского воеводы И.П. Акинфова, в которой приказывалось выдать протопопу Аввакуму, посылаемому с женой и детьми из Енисейска в Илимский острог, а оттуда через Ленский волок в Даурию, «государево жалованье» на 1655/56 год — 15 рублей денег, 15 четей муки ржаной и 2 чети с осьминою круп и толокна. Тогда же илимскому воеводе Б.Д. Оладьину была послана ещё одна грамота — о выдаче в Илимском остроге по три пуда соли «усть-кутской вари» чёрному попу и белому дьякону из Тобольска, а также протопопу Аввакуму. Кроме того, 30 июня 1656 года Аввакум наравне с другими участниками Даурской экспедиции получил денежное и хлебное жалованье на 1656/57 год, а 4 июля — ещё 6 пудов соли. Однако вскоре он лишился всех запасов продовольствия. В Первой челобитной царю Алексею Михайловичу Аввакум писал: «А что, государь, у меня было из Енисейска везено с собою в запас хлепца на предъидущая лета, и тот хлеб он, Афонасей, у меня отнял после кнутнова биения и продавал мне на платьишко мое и на книги свою рожь немолотую дорогою ценою, по два рубли пуд вещей и больши».

Официально Аввакум был послан «вместо белово попа из Енисейского острогу с ним, Афонасьем Пашковым», то есть должен был выполнять роль полкового священника и одновременно проповедника православия среди завоёванных туземных народов. В этой роли его видел и архиепископ Симеон, отправляя вместе с ним из Тобольска к Пашкову чёрного попа Сергия и белого дьякона Леонтия. Но оказавшись во власти «даурского зверя», Аввакум понял, что Пашков не только не даст ему служить литургию, но что «с Москвы от Никона приказано ему мучить меня». Впоследствии, во время экспедиции, немилосердный воевода запрещал Аввакуму причащать своих умирающих подчинённых и даже отобрал у него запасные дары.

Действительно, воевода Афанасий Пашков отличался особой жестокостью. «Суров человек: беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет», — писал о нём протопоп Аввакум. И эти слова не были преувеличением. Сохранившиеся до наших дней документы не менее красноречиво, чем «Житие» Аввакума, рисуют нам образ этого жуткого человека. «И в период своего енисейского воеводства, и во время подготовки к Даурской экспедиции он не давал пощады никому: “старинных прежних съезжие избы подьячих бил и мучил… и на пытках пытал”; “человека своего без государева указу казнил”; сына боярского Еремея Толстого более 5 месяцев держал “в железах и на правеже” и “вымучил на нем… и на жене его денег со своими потаковщики” более 5 тысяч рублей и 4 амбара хлеба. При этом он был ещё и великий лихоимец. “А животов ево, Афанасья Пашкова, — доносил Еремей Толстой, — неправедного собранья есть тысячь с 50 и больши с вывозными животы, а неправды его, Афанасьевы, и всякое насильство ведают многие люди”. Страдали от крутого нрава Пашкова не только служилые люди и его челядь, но и представители духовенства. Так, поссорившись с новым воеводой И.П. Акинфовым, он стал принуждать монахинь Енисейского Рождественского монастыря подписывать, не читая, челобитную на своего недруга, а когда одна из них, старица Прасковья, потребовала ознакомиться с её содержанием, Пашков велел взять её из монастыря, “бил по щекам своими руками и пытал её у себя на дворе неведомо в каком деле”. Местного соборного попа Игнатия он приказал “полчанам своим изымати на улице, бив насмерть, притащить к себе перед окошко”, после чего обругал и велел бить батогами, но, увидев, что тот и так еле живой, оставил его в покое» (Шашков).

В челобитной архиепископа Симеона, отправленной царю осенью 1657 года, рассказывается ещё об одном характерном случае: «А в Дауры, государь, к Офонасью Пашкову попов и дьяконов посылать не смею, потому что он нравом озорник великой. Послан был ис Тоболска на Лену к церкве Божии служить поп Ияков, а Афонасей Пашков был еще во Енисейском при Иване Акинфиеве. И он, Афонасей Пашков, зазвал того Иякова попа к себе на судно и бил ево на смерть своими руками. И он, поп Ияков, от ево, Афонасьевых, побои лежал недель с шесть при смерти, одва ожил». И под началом такого вот человека Аввакуму придётся провести шесть долгих и мучительных лет!

*

18 июля 1656 года экспедиция Пашкова на сорока дощаниках [38] отправилась в путь. На борту было не менее пятисот человек: 420 казаков, поп и дьякон из Тобольска, семейство протопопа Аввакума и ещё более семидесяти душ домочадцев и дворовых людей самого воеводы. Часть пути вместе с основной флотилией на четырёх дощаниках плыли служилые люди пятидесятника Федосея Поясницына, посланные новым енисейским воеводой М.Г. Ртищевым «на перемену» в Братские остроги — ещё порядка семидесяти человек.

Поход Пашкова был сопряжён со всевозможными лишениями и опасностями. Впоследствии Аввакум назовет Даурию «смертоносным местом». Приходилось переносить и холод, и голод, подвергаться нападениям туземцев и диких зверей. Уже в самом начале пути Аввакуму и его семейству пришлось пережить тяжёлые испытания. На реке Большой, или Верхней Тунгуске (так называлось нижнее течение Ангары от Братского острога до впадения в Енисей), дощаник протопопа чуть не утонул.

«Егда поехали из Енисейска, как будем в большой Тунгуске реке, в воду загрузило бурею дощеник мой совсем: налился среди реки полон воды, и парус изорвало, — одны полубы над водою, а то все в воду ушло. Жена моя на полубы из воды робят кое-как вытаскала, простоволоса ходя. А я, на небо глядя, кричю: “Господи, спаси! Господи, помози!” И Божиею волею прибило к берегу нас. Много о том говорить! На другом дощенике. двух человек сорвало, и утонули в воде. Посем, оправяся на берегу, и опять поехали вперед».

Когда добрались до порогов, наиболее трудными и опасными из которых были Шаманский и Падун, между Аввакумом и Пашковым произошло первое столкновение. Навстречу их флотилии плыл дощаник, на борту которого находились две пожилые вдовы — одна шестидесяти лет, а другая — ещё старше, собиравшиеся постричься в инокини. Здесь Пашков неожиданно проявил своё самодурство. Он велел вдовам возвращаться назад и выходить замуж. Аввакум сказал, что это противоречит церковным правилам. Тогда Пашков, «осердясь», хотел высадить протопопа на берег на Долгом пороге, чтобы тот пешком шёл по горам: «Для-де тебя дощеник худо идет! Еретик-де ты! Поди-де по горам, а с казаками не ходи!» Взглянув на окружающие его высокие утесы, Аввакум пришел в ужас:

«О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть — заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы — перие красное, вороны черные, а галки серые; в тех же горах орлы, и соколы, и кречаты, и курята индейские [39], и бабы [40], и лебеди, и иные дикие, многое множество, — птицы разные. На тех же горах гуляют звери многие дикие: козы, и олени, и изубри, и лоси, и кабаны, волки, бараны дикие — во очию нашу, а взять нельзя! На те горы выбивал меня Пашков со зверьми, и со змиями, и со птицами витать».

Не видя другого способа образумить Пашкова, Аввакум написал ему «малое писанейце», составленное по образцу заклятия дьявола из чина крещения и начинавшееся следующими словами: «Человече! Убойся Бога, седящаго на херувимех и призирающаго в бездны, Его же трепещут небесныя силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобство показуешь». «Получив это “писанейце”, — пишет исследователь жизни и творчества Аввакума А.Т. Шашков, — воевода прекрасно понял содержавшийся в нем намёк и разгневался не на шутку». Взбешённый дерзким поступком Аввакума, Пашков послал 50 казаков за дощаником протопопа, стоявшим в трёх верстах от воеводского. Казаки дотащили дощаник на бечеве:

«Я казакам каши наварил да кормлю их: и оне, бедные, и едят и дрожат, а иные, глядя, плачут на меня, жалеют по мне. Привели дощеник: взяли меня палачи, привели перед него. Он со шпагою стоит и дрожит: начал мне говорить: “поп ли ты или роспоп (то есть расстрига. — К.К.)?”; и аз отвещал: “аз есмь Аввакум протопоп; говори: что тебе дела до меня?” Он же рыкнул, яко дивий зверь, и ударил меня по щоке, таже по другой и паки в голову, и сбил меня с ног и, чекан [41]ухватя, лежачева по спине ударил трижды и, разболокши, по той же спине семьдесят два удара кнутом. А я говорю: “ Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, — помогай мне!” Да то ж, да то ж беспрестанно говорю. Так горько ему, что не говорю: “пощади!” Ко всякому удару молитву говорил, да осреди побой вскричал я к нему: “полно бить тово!” Так он велел перестать. И я промолыл ему: “за что ты меня бьешь? ведаешь ли?” И он паки велел бить по бокам, и отпустили. Я задрожал, да и упал. И он велел меня в казенной дощеник оттащити: сковали руки и ноги и на беть [42]кинули. Осень была, дождь на меня шел, всю нощь под капелию лежал… Наутро кинули меня в лотку и напредь повезли. Егда приехали к порогу, к самому большему, Падуну, — река о том месте шириною с версту, три залавка [43]чрез всю реку зело круты, не воротами што попловет, ино в щепы изломает, — меня привезли под порог. Сверху дождь и снег, а на мне на плеча накинуто кафтанишко просто; льет вода по брюху и по спине, — нужно было гораздо. Из лотки вытаща, по каменью скована окол порога тащили…»