Вместе с тем, как справедливо замечает Η.Ф. Каптерев, «сосредоточение христианской святыни в Москве давало русским право с уверенностью смотреть на Москву как на действительный Третий Рим, во всех отношениях заменивший собою новый Рим — Константинополь, а на себя как на людей, обладающих высшим благочестием сравнительно с греками, всегда готовыми за шкуру соболя продать самую драгоценную для всякого истинного христианина святыню… Так всё, что прежде давало Константинополю значение главы, столицы всего православного мира: достоинство царское, достоинство патриаршее, обильная и всеми чтимая святыня — всё это теперь было перенесено в Москву. Но там, где находится православный царь и рядом с ним патриарх, где не только местной, но и общехристианской святыни было более, чем где-либо в другом месте, там должна быть и столица всего Православия, там должно царить истинное благочестие. Москва, по убеждению русских, теперь стала действительным Третьим Римом, вполне заменившим собою новый Рим — Константинополь».
*
Однако, несмотря на негативное в целом отношение русских к грекам и на сомнения относительно их благочестия, исход спора в рядах боголюбцев о путях реформирования Русской Церкви решила царская воля. Как уже было сказано, за никоновской церковной реформой стояла фигура царя, а царь Алексей Михайлович был убеждённым грекофилом, таким же, как и его дед — патриарх Филарет, ставленник Иерусалимского патриарха Феофана. Патриарх Филарет поддерживал тесные отношения с восточными патриархами, вёл с ними постоянную переписку и покровительствовал им. С целью согласования русских церковных чинов с греческими он сделал некоторые церковные исправления, попытался устроить на своём патриаршем дворе греческую школу, заказывал переводы с греческих книг на славянский язык. Но если грекофильство Филарета во многом было вызвано крайней неприязнью к латинскому Западу, то Алексей Михайлович был воспитан в грекофильских воззрениях уже «с младых ногтей». «Вместе со своим уважаемым духовником, — благовещенским протопопом Стефаном Вонифатьевичем, он пришёл к мысли о необходимости полного единения во всём русской церкви с тогдашнею греческою, — писал Η.Ф. Каптерев, — и уже ранее патриаршества Никона… предпринял ряд мер для осуществления этой мысли, которой он остался верен до конца своей жизни. Сам Никон как реформатор-грекофил был, в значительной степени, созданием царя Алексея Михайловича и, сделавшись благодаря ему патриархом, должен был осуществлять в своё патриаршество мысль государя о полном единении русской церкви с тогдашнею греческою, причём царь оказывал ему в этом деле постоянную необходимую поддержку. Без энергичной и постоянной поддержки государя одному Никону, только своею патриаршею властию, провести свои церковные грекофильские реформы было бы решительно невозможно».
Чем же вдохновлялось грекофильство русского царя, толкнувшее его на неслыханные по своему масштабу реформы, разрушившие единство Русской Церкви и повлёкшие за собой истребление лучшей части русского народа? Что привело его к решительному разрыву со всей прежней богослужебной традицией, освященной авторитетом многочисленных русских святых? Соображения, которыми руководствовались реформаторы — царь Алексей и его выдвиженец, будущий патриарх Никон, — были исключительно политическими и к духовной жизни никакого отношения не имели. Перед прельщёнными взорами царя и патриарха заманчиво блистал цареградский венец. И царь, и Никон грезили об освобождении Константинополя от турок и о византийском престоле.
Судя по всему, идея «греческого проекта», то есть объединения всех православных под властью московского царя, возникла ещё в царствование царя Михаила Феодоровича и его отца патриарха Филарета. Царевича Алексея с детства подготавливали к роли будущего византийского императора, что отразилось на его воспитании. Ну а уже в царствование самого Алексея Михайловича льстивые восточные патриархи, к тому же осыпанные с ног до головы царскими милостями, не скупились в посулах — распускали перед царём и патриархом павлиньи веера, рисуя картины земного торжества православия, обещая им восстание порабощённых греков в ответ на объявление Россией войны турецкому султану. Русский царь должен был занять престол Константина Великого, а московский патриарх Никон — стать патриархом Вселенским. Иерусалимский патриарх Паисий готовился в 1657 году освятить на Гробе Господнем в праздник Светлого Христова Воскресения царский венец — «венец Константина» — и отослать его московскому царю. Однако для достижения территориального единства православных народов требовалась лишь одна незначительная «мелочь»: сначала надо было прийти к единству богослужебному, поскольку русские церковные чины и обряды того времени сильно отличались от греческих.
Дело в том, что в X веке, когда на Руси было принято христианство, в Византийской империи существовало два богослужебных устава: Студийский и Иерусалимский, связанный с именем преподобного Саввы Освященного. В Константинополе и на западе империи сначала получил распространение Студийский устав, который и перешёл на Русь. Однако к началу XIV века у греков он был повсеместно вытеснен наиболее распространённым на востоке империи Иерусалимским уставом. В конце XIV — начале XV века московские митрополиты Фотий и Киприан (первый — из греков, второй — болгарин греческой школы) стали вводить в России Иерусалимский устав, однако так и не успели довести свою реформу до конца. По этой причине в русском богослужебном уставе осталось много древних, более архаических особенностей Студийского устава. К сожалению, история перемены уставов была основательно забыта и греками, и русскими, а потому греки начали считать древние черты русского церковного устава новшествами, чуть ли не граничащими с ересью, хотя русские богослужебные книги вполне соответствовали греческим книгам X–XI веков.
Другой причиной никоно-алексеевской реформы, а точнее, ещё одним звеном в «греческом проекте», явилось то, что после воссоединения Украины с Россией (1654) возникла необходимость в создании единой нормы богослужения и богослужебного языка (южнорусский, киевский извод славянского языка значительно отличался от московского извода). Прочность политического союза между Великой и Малой Русью должна была быть подкреплена церковно-обрядовым единством двух частей Русской Церкви, которые в ходе истории были разделены. Однако грекофильская ориентация царя и патриарха привела Русскую Церковь к принятию не московской нормы богослужения (наиболее близкой к ранневизантийской), а южнорусской, в большей степени соответствовавшей греческим текстам и традициям XVII века. Здесь следует напомнить, что на Украине реформа, аналогичная никоновской, была проведена на 50 лет ранее киевским митрополитом Петром Могилой и привела к тому, что киевское богословие и богослужение оказались сильно заражены католическим влиянием. О деятельности Петра Могилы хорошо написал известный русский богослов Г.Флоровский: «Всё пронизано чуждым латинским духом… Это была острая романизация Православия, латинская псевдоморфоза Православия. На опустевшем месте строится латинская и латинствующая школа, и латинизации подвергается не только обряд и язык, но и богословие, и мировоззрение, и самая религиозная психология. Латинизируется самая душа народа. Эта внутренняя интоксикация религиозным латинизмом, этот “крипто-романизм” был вряд ли не опаснее самой унии… В следующем поколении латинское влияние становится ещё глубже, латинские связи и навыки крепнут… Усваивались и перенимались не только отдельные схоластические мнения или взгляды, но и самая психология и душевный строй… От украинского барокко идёт в “малороссийском” религиозном воззрении эта характерная эмоциональная нетрезвость, мечтательная возбудимость, какая-то своеобразная религиозная романтика… Это была псевдоморфоза религиозного сознания, псевдоморфоза православной мысли».
И вот здесь-το начинает смутно вырисовываться истинная подоплёка церковной реформы XVII века. Оказывается, тщательно разработанный сценарий никоно-алексеевских реформ, впрочем, как и некоторых прозападнических реформ будущих царей Феодора и Петра Алексеевичей, мы находим еще… в 1605 году! Прекрасно зная, кто такой был на самом деле Лжедмитрий II, польские иезуиты выработали подробнейшую инструкцию о том, как надлежит действовать очередному самозванцу, чтобы ввести в России унию с католиками, то есть, по сути, подчинить русских власти римского папы. Составляя этот документ, отцы-иезуиты прежде всего стремились доказать самозванцу, что он не имеет никаких прав на императорский титул, о котором как-то заикнулся Лжедмитрий I. Вместе с тем они дали ему ряд практических советов о введении унии — советов, поражающих, с одной стороны, своей беспринципностью и неприкрытым цинизмом, а с другой — их последующим практически дословным исполнением в ходе никоно-алексеевской реформы. Вот этот документ (с небольшими купюрами, цит. по: Славянская энциклопедия. XVII век: в 2 т. Т.1.А-М/Авт.-сост. В.В.Богуславский. М., 2004. С. 505-506):
