Из этого последовало, во-первых, что, вместо того чтобы наливаться, как прежде, дешевым вином в забегаловках Барбеса и Сен-Дени, Махмуд стал позволять себе стаканчик-другой божоле, что было отрадно не столько с точки зрения вкусовых ощущений, сколько с житейской; Все знают: тот, кто хлещет простое винище, – никто, а вот кто потягивает божоле – это уже кто-то.
Во-вторых, то ли вопреки божоле, то ли именно благодаря его воздействию, но с некоторых пор к Махмуду стала возвращаться его детская набожность.
Он не сомневался, что в истории с Си Бубекером его спасло чудо, и как бы ни был он благодарен Какхочешь, он не сомневался, что тут не обошлось без ангелов, так что главную свою благодарность он обратил на посланников аллаха, не давших ему пропасть ни за что. Впрочем, тут-то и следует быть особо осторожным: не успели вы помолиться, а ангелы уже торопятся исполнять вашу просьбу. Иногда это и впрямь неплохо, но бывают случаи, когда хотелось бы иметь возможность прикинуть еще раз. На этот раз, конечно, все обошлось как нельзя лучше, и когда пришел девятый месяц года, Махмуд решил поститься – тайно, не обращаясь к имаму, никому не показывая, что он день за днем истязает себя голодом и жаждой.
Какхочешь не стал смеяться над ним, как он того опасался. Наоборот, он охотно составил ему компанию, и от восхода до заката – они проверяли точное время по календарю, а старый будильник заменял им французскую пушку, по которой Махмуд узнавал время в детстве, – они воздерживались от малейшей крошки хлеба, от малейшей капли воды, чтобы наесться с наступлением ночи. Правда, Какхочешь не очень-то наедался, а Махмуду скучно было пировать в одиночку. Франческа, внезапно снова ощутившая себя христианкой, не участвовала в их подвигах и часто, особенно в жаркие дни (а в Сен-Дени бывает очень душно), она с ядовитым удовольствием, громко булькая, наливалась в своем углу пивом, не говоря уже о бифштексах, которые она поедала на глазах у обоих мужчин в обеденные часы, шумно восхищаясь при этом их ароматом. Все это она проделывала совершенно беззлобно, скорее шутки ради, «чтобы достать их».
В последний день Рамадана Махмуд устроил большой праздник – не для всех, а только для себя с Какхочешь. Весь месяц он не пил вина, но в этот день он решил позволить себе немного выпить: не может же Господь запрещать такую вкусную вещь, и потом, запрещено ведь не просто пить, а напиваться до состояния, когда ты уже не можешь прочесть молитву. Он не мог зажарить в своем подвале целого барана, а потому приготовил шурпы и доброго кускуса, а также купил анисовой водки, вроде той, что пил когда-то отец Рэмона и Зерлины, ставший для него с годами символом далекого невозвратимого прошлого. Франческа, хоть и не постилась, приняла участие в празднике, и когда они все трое поели и попили вдоволь, Си Махмуд повернулся к своему работнику и от всего сердца сказал:
– Какхочешь, – сказал он ему, – ты мне отец и мать, и я могу сказать тебе всю правду. Сейчас я сыт, потому что я постился и насытился, я испытывал жажду – и я утолил ее, и, благодаря твоей работе, я одет как надо и у меня даже есть телевизор и видеомагнитофон. И все же я скажу тебе, как и в тот день, когда Си Бубекер должен был прийти за своими туфлями, что лучше бы я умер тогда, когда лежал в скалах, на жаре, обливаясь потом, когда я был молод и меня прочили в капралы и у брата моего родился сын (целомудрие помешало ему упомянуть об улыбке соцслужащей). В тот день я готов был умереть, но я не захотел. Я шел убивать, и мне было хорошо. Я бежал вперед и не чуял земли под ногами, ангелы несли меня на своих крыльях, пули свистели вокруг, и никогда я не был так счастлив. Это тяжело объяснить, но умирать надо именно тогда, когда ты счастлив.
– Интересно, малыш, что я слышу? – возмутилась, не вынимая окурка изо рта, Франческа. Она сидела, облокотившись на стол, накрытый полиэтиленовой скатертью и заставленный грязной посудой. – Ты, значит, никогда не был так счастлив, как в тот день, когда по тебе палили из всех ружей и когда твои приятели дохли как мухи! А со мной в постели ты, что же, не бывал счастлив?
Си Махмуд взглянул на нее умными глазами:
– Я был доволен, но не счастлив. Чтобы быть счастливым, надо, чтобы ты сам любил и чтобы тебя любили. Мы с тобой терпим друг друга, помогаем, чем можем, но мы не любим друг друга так, например, как я любил тогда Францию и как я думал, что она любит меня – меня, маленького капрала-недотепу с удостоверением личности настоящего француза. И оттого-то, что я любил и думал, что меня тоже любят, я и не хотел умирать, а это было неправильно. Надо умирать тогда, когда ты думаешь, что любим. А я стал молиться, чтобы выжить, и пуля, что была мне предназначена, не убила меня. Гляди-ка, Какхочешь, я ведь тебе ее никогда не показывал, а она все время со мной.
И он достал из кармана брюк маленькую сплющенную пулю.
– Чертова каска. Терпеть не мог ее надевать: и жарко в ней, и шею сзади натирает, но лейтенанту тогда только что нагорело от капитана, вот и пришлось… И надо ж так было, чтобы эта-то гадость и спасла мне жизнь. Все-таки Бога нет. Ну да я сам виноват: не надо было молиться.
Какхочешь напряженно-внимательно разглядывал пулю, которую держал Махмуд. Он даже потрогал ее пальцем, и вдруг, в третий раз за эти три года, улыбка заиграла на его губах, и мягкий свет озарил его лицо, потом – руки, затмив засиженный мухами светильник на потолке и замызганную неоновую трубку над раковиной, рассеяв тени в комнате, любовно и почтительно осветив скромный сапожный инструмент, разложенный на рабочем столе. Франческа и Махмуд, вытаращив глаза, смотрели на гостя.
А гость медленно, не переставая улыбаться, встал из-за стола, оказавшись внезапно гораздо выше и шире, чем обычно. Теперь светились не только его лицо и руки, но и одежда – даже красная футболка с парусниками и пальмами – осветилась изнутри, отчего стала казаться белой.
Какхочешь подошел к Махмуду, встал у него за спиной, прижал к своему животу круглую голову сидящего кабила, нагнулся и нежно поцеловал его в смуглую щеку.
– Брат мой, – сказал он ему, – благодарю тебя, ты вернул мне свободу.
Он взял так же голову Франчески и тоже поцеловал ее. Казалось, он обнимает и целует детей, и любовь, с которой он делал это, была не от мира сего.
– И ты, сестра, тоже помогла мне обрести свободу. В самый первый день ты вселила в меня надежду. Благодарю и тебя.
– Меня? – изумилась Франческа. – Да что я такое сделала?
– Сначала ты возненавидела меня и выставила на мороз, где я умер бы, если бы только мог умереть. Но потом ты позвала меня обратно и дала мне ночлег в твоем доме. Спасибо, сестра. Ты – моя освободительница. И Си Бубекер тоже мой освободитель, хоть он и прожил свою жизнь как негодяй.
– Мы ничего не понимаем, – проговорил Си Махмуд.
– Объясни, – попросила Франческа.
Высокие плечики дамского жакета, надетого на Какхочешь, казалось, поднялись еще выше, превратившись в четыре тысячи огромных крыльев, которые упирались в потолок и раздвигали выкрашенные желтой краской стены подвала, в то время как все тело его усеяли очи и уста, и было их столько, сколько людей на земле.
– Имя мое – Азраил. Мусульмане называют меня ангелом Смерти. Только что истек срок моего наказания, которое я навлек на себя непослушанием.
– А я и не знала, что ангелы бывают непослушными, – удивилась Франческа.
– Но не так, как люди, Франческа. Они не пытаются отделить Добро от Зла, ибо не вкушали от Древа познания, но случается – независимо от Люцифера и других восставших ангелов, – что им бывает так не по душе то или иное задание, что они отказываются его выполнять. В мире существуют разные виды свободы. Мы свободны не вашей, человеческой свободой, а нашей, но она так же опасна. Сейчас я вам все расскажу.
Тридцать три ваших года назад я был послан за одной душой, которая уже исполнила свой срок на земле, и в тот самый миг, когда я был готов забрать ее, эта душа взмолилась: «Не сегодня, не сейчас, пусть это случится потом». Мне не хватило мужества вырвать ее у того молодого солдата: он был так счастлив и так стремился навстречу победе. Тогда, Махмуд, я сплутовал. Я заставил пулю, которая должна была убить тебя, изменить траекторию полета, и вот ты держишь ее, всю сплющенную и искореженную, в руке.
