А

мы с тобой хотим, чтобы наш народ был сильный, крепкий, он ведь новое общество строит, ему силу надо на все. И надо, чтобы крепкие нитки, чтобы связи эти насквозь всюду прошли, чтобы клею в народе больше было. Первое дело — народ наш партия цементирует, это, конечно, главное. Но есть и еще крепкие связи — между дедами и внуками, прошлой народной славой и настоящей, — это в глубину времени, и семейные связи между людьми, — это как бы поперек, в ширину.

Ты сравни кусок торфа и кусок гранита. Что крепче держится? Ты возражать не спеши, я об этом всю мою жизнь думала-раздумывала, это действительно так.

И вот, одна молодая гражданочка заявляет: мне, дескать, родители нипочем, отсталые они! Мне мужа не надо, сама дитя выращу. Вот какая смелая. Что смелая, это хорошо, в прежнее время ты бы повесилась или в воду кинулась. Но и смелость свою нечего без толку расходовать. Без семьи, Маша, худо жить, нужна семья. Ты живая, молодая, кровь у тебя не замерзла от горя, что с тобой через год будет? Да ты знаешь ли? Самое страшное для женщины — пойти по рукам. Есть такое выражение. То замужем была неудачно, то полюбила, да он бросил, глядишь, нового искать начнешь. А долго ли разбаловаться? Да это смерть, гибель, если баба мужику беспутному уподобится и начнет менять любовников да мужей.

— А почему их не осуждают, мужиков? Им можно?

— Что ты говоришь такое! — возмутилась тетя Варя. — Помню, в молодость мою одна служила у нас в канцелярии бабочка — ты не обижайся, — так она тоже свободу так поняла: сегодня один у ней в постели, завтра другой… Это понятия не наши, это буржуазии к лицу, которая разлагается. А мужиков беспутных осуждают, кто же их прощает! И позорят их, и алименты платить заставляют. А что они легче идут на это беспутство, так это потому, что природа у них другая. И нечего обижаться — наша природа лучше, так я считаю. От нас наше не отымешь, а мужик — ходи да жди, пока жена разрешится, да и потом — не он, а она грудью кормит младенца. А умному-то мужику обидно, что он не нужен. Умный и позавидует женщине. Конечно, редко кто выскажет это, а чувствовать чувствуют. Тоже стараются что-то делать, на руках таскают, вмешиваются в наши дела. Мой вот, простой рабочий, а все не мог не вмешаться, не поучить: «Ты, Варя, зря Шурку так туго пеленаешь, по науке надо свободней… Ты, Варя, не заставляй ее столько каши есть, доктор говорит — витаминов надо, а каши поменьше…» Только и слышала «Ты, Варя, ты, Варя…» Надоел даже. Чувствует, что в этом деле — я главная, а он так, сбоку…

Маше стало немного веселей. Тетя Варя и ругать-ругала, и силы стала придавать своим разговором. Кто только учил ее!

— Да, дела! — снова сказала тетя Варя. — Как ты раньше не подумала обо всем! Теперь держись. Теперь только ты, одна только ты доказать можешь, что тебя уважать надо не меньше прежнего, что ты проживешь, достойно. Теперь тебе спешить с утешениями нельзя, с тебя будет двойной спрос. И учиться

не

смей бросать, и ребенка расти, и перед родителями вину свою искупи. Ты у них одна дочка. Погоди, будет у самой дочка, тогда поймешь, как материнское сердце побаливает от таких-то дел!

Не

на то тебя растили, не к тому готовили. А без алиментов тебе ребенка не поднять, пока ты учишься.

— Ни за что! Я не возьму от него ни копейки. Справлюсь.

— Ну, об этом судить рано, подождем, — сказала тетя Варя. И, открыв дверь в коридор, крикнула: — Шура, согрей чайку.

Большой правильный куб светлого здания женской консультации с широкими окнами стоял в тенистом саду. Чисто вымытые стекла окон блестели, по ним прыгали солнечные зайчики, выскакивая из гущи зеленых ветвей. На окнах стояли вазоны с цветами, позади которых изредка мелькали приветливые женские лица в белых косынках. Оттуда же слышались звонкие голоса самых маленьких детей. «Это социализм, — подумала Маша, подходя к зданию, — вот так и Чернышевский описал в романе «Что делать?» — светлые здания, много стекла и солнца, приветливые люди, и дети, как высшая наша власть, те, ради кого живем… Будущее…»

Выйдя от первого врача, Маша скромно села на стул в маленькой комнате ожидания. Кроме нее, здесь никого не было, женщины с детишками толпились в коридоре перед дверьми кабинетов детских врачей. Широкий светлый коридор был украшен яркими плакатами, у, стены на столиках и стуликах лежали цветные деревянные кубики. Маша хорошо видела эти кубики из комнаты ожидания.

— Пройдите, мамаша, — сказала кому-то сестра за спиной Маши. Маша не оборачивалась.

— Пройдите к доктору, вас приглашают, мамаша, — повторила сестра. И лицо молодой женщины расцвело, как пион. Она — мамаша? Уже? Да знает ли сестричка в белой косынке, что от нее Маша услышала это обращение впервые?

Маше понравилось ходить в консультацию. Здесь никто не расспрашивал, замужем она или нет, никто не выяснял ее отношения с отцом ребенка. Здесь она была мамаша, мать — существо священное, назначенное в настоящий момент для выполнения такого дела, в котором заинтересовано общество. Ей было доверено произвести на свет нового советского гражданина.

Общество

надеялось, что ее произведение — этот пока никому не известный новый гражданин — будет здоровым, сильным, красивым. Дальше общество рассчитывало на то, что она, Мария Лоза, воспитает нового гражданина так, что он войдет в это общество и будет не хуже других, будет честным, выберет себе работу

по

душе и любить будет не только породившую его на свет гражданку Марию Лозу, но и родину. В большом сердце хватит любви на всё, что ее заслуживает, и именно Мария Лоза должна будет воспитать нового человека так, чтобы сердце его было большим и сильным.

Товарищи в студенческой группе знали кое-что о Машиной знакомстве с режиссером молодежного театра. Его видели на нескольких лекциях, которые он посетил, готовясь к новой постановке. Геня Миронов, бросавший на Машу пристальные, многозначительные взгляды, прозвал Маркизова за глаза Фаустом — вышло так, что однажды Маша рассказывала Гене про Маркизова, держа в руках раскрытый альбом с репродукциями картин Врубеля, и среди них была репродукция панно «Фауст и Маргарита». Маша сказала, что Маркизов похож на Фауста, нарисованного Врубелем, такие же голубиные глаза, такой же грустный, молящий взор… Генька рассмеялся и с тех пор звал Маркизова Фаустом.

Лоза интересовала Геню Миронова по причине некоторой общности художественных интересов. Геня писал драмы, притом драмы в стихах, и был уверен, что со временем какую-нибудь его драму поставят. И, может, поставит Маркизов, потому что в его работе есть нечто новаторское. Драмы Гени были фантастические, в них участвовали рабочие, капиталисты, облака, машины и пионеры. Он подражал «Мистерии-буфф» и стихам раннего Маяковского и даже имел в личной собственности найденный когда-то у букиниста сборник «Садок судей» в обложке из обоев.

Лоза умела быть товарищем, с ней было интересно. А главное, она стремилась мыслить по-марксистски. Геня отыскивал друзей повсюду, его интересовали все, он заговаривал со многими, но не с каждым хотелось продолжать беседу. Так, со студентом Люсей Горевым он познакомился в присутствии Маши, и самой манерой знакомства завоевал Машину симпатию. Геня подошел к Гореву в первый же перерыв между лекциями и представился:

— Миронов Геннадий. По убеждениям марксист. В поэзии — сторонник Маяковского. А вы?

— Люся Горев, свободный художник! — ответил насмешливо новый студент. — Не терплю доктрин и вообще насилия над личностью. Из поэтов признаю Пастернака.

Геня посмотрел на него неторопливым внимательным взглядом, оглядел с ног до головы. Люся был в костюме из хорошего бостона, мало кто из студентов носил в ту пору такие. Кожаные ярко-рыжие ботинки Люси были отлично начищены. Пахло от него одеколоном. Геня был одет в лыжные брюки и синий свитер, отнюдь не из гарусной шерсти. На ногах у него были синие резиновые спортсменки.