Так или иначе, а Сергей крепко обидел ее, обидел на людях, демонстративно. О ее романе товарищи в фабзавуче не знали подробно, но конечно же ее не раз видели на улицах и набережных с этим глазастым парнем… А сколько раз они целовались на улице! Без страха, без осторожности целовалась она с Сергеем, потому что считала, что все это — единственное в жизни. Такого волнения, казалось, никогда не было и больше не будет. И вот сейчас надо все это уничтожить.

Она плакала, шла к крану умыться, возвращалась и писала снова. Получалось все-таки плохо. Тогда придумала выход: сняла со стенки его фотографию, вложила в конверт и надписала его адрес. Он поймет. Что ж, у нее хватит мужества на этот жестокий шаг. Она лишит себя удовольствия видеть его лицо, смотреть в его глаза… В них смотрит сейчас эта хохотушка, пустая глупая девица. Ну и пусть. Пусть мне будет хуже…

Утешения, успокоения Маша искала в экзаменах. Письмо было отправлено, ответа ждать не приходилось. Маша занималась ожесточенно, она уже получила «уд» на экзамене по математике и боялась, что не будет принята. В университете конкурс. Не хватало еще из-за сердечных дел потерять год, поломать все намеченные планы. Так может быть со слабой, беспомощной девушкой. А она ведь — новый человек, она станет достойной своего времени. В новой женщине главное — самостоятельность, независимость. Гордости побольше, Мария Борисовна Лоза, гордости побольше. Неужели ты поддашься тяжелым переживаниям и сорвешь свои экзамены?

Но — легко рассуждать, трудно выполнить. Однажды вечером она не выдержала, подошла к телефону и вызвала номер Сергея. Он же опасно болен. Ну, увлекся этой «Пышкой», обидел Машу, но, может, ему плохо сейчас? Может, он жалеет о сделанном?

— Да, я слушаю, — раздался его долгожданный голос. Маша онемела, — Слушаю, — повторил он уже раздраженно.

— Не собираешься ли ты извиниться? — спросила она, набравшись духу. — Я тебя не узнала в день смотра самодеятельности.

Может, это

был не

ты?

— Отчего же, это был я. Тебе не хватает последовательности, я говорил тебе об этом не раз.

— Может, мы встретимся и поговорим? — спросила она нерешительно.

— Не к чему. Надо придерживаться однажды избранной линии. Выше голову, Маша Лоза!

И он повесил трубку. Выше голову… Какое злое издевательство! Так перемениться, так скоро забыть все на свете…

Если бы Маша могла видеть сквозь стены домов, видеть на расстоянии все, что захочет, — она увидела бы странную картину. Она увидела бы Сергея, повесившего трубку телефона, каменного, зеленого Сергея, который, казалось, не может пошевельнуться. Маша увидела бы, как, наконец, он выдвинул ящик своего стола, достал толстую тетрадку и вынул из нее Машину фотографию. Она увидела бы, как смотрел он на ее карточку, то отодвигая, то приближая к самому лицу. Как уронил голову на ладони и сидел неподвижно.

Но видеть сквозь стены люди пока еще не научились, и Маша ни о чем не узнала.

Маша была принята в университет, ее назначили старостой группы. Ей дали в деканате журнал с фамилиями студентов ее группы и обязали отмечать посещение занятий.

Новые люди окружили ее. Это были разные люди, разные и по возрасту, и по биографиям. Только двое в ее группе поступили в вуз сразу со школьной скамьи. Один, Генька Миронов, был чрезвычайно молод, преданно влюблен в Маяковского и весьма постоянен во вкусах — все сезоны он носил один и тот же синий свитер. Другой имел более состоятельных родителей, одевался с претензией, носил кокетливые галстуки и имел вид давно уже постигшего все земные премудрости.

Был в Машиной группе студент из горной Сванетии Владимир Даллиури. Он плохо владел русским языком и целые дни сидел в библиотеке с учебником грамматики шестого класса средней школы. Всегда был он озабочен и всегда одевался теплее всех.

Машиным соучеником был и участник гражданской войны, человек вдвое старше ее. У него была семья, двое ребят, учиться в сорок лет было трудно, но он упорно добивался своего. Из разговоров с ним Маша узнала, что еще в

1917

году он был неграмотным.

Большинство же студентов имело за плечами года два-три работы на производстве. В вуз принимали преимущественно рабочих, и многие юноши и девушки, выходцы из служащих, работали после школы на заводе, чтобы идти в вуз с рабочим стажем. Одни делали это из расчета, другие — по велению совести, но польза была для всех.

В университете было очень много представителей разных национальностей. Эти студенты приехали из других республик. Всегда с волнением смотрела Маша на этих своих товарищей по учебе, скуластых, с косо поставленными глазами, смуглых или коричневолицых, с волосами цвета ласточкина крыла, на белозубых кудрявых армян, на сынов Кавказа и людей дальнего Севера. Здесь, в здании петровских двенадцати коллегий и в прилегавших учебных зданиях вырастала национальная интеллигенция многих народностей России, не знавших прежде ни науки, ни культуры, не имевших своей письменности. Один из аспирантов составлял в те годы грамматику вепсского языка, другой писал первый в мире школьный учебник для народа коми. О ходе этих работ говорили на комсомольских собраниях, и Маша принимала близко к сердцу такие новости. Дружба народов! Какие простые слова, а какой великий смысл. Они едут к нам, в русский город Ленинград, наши товарищи из других республик и национальных областей, — они не ошиблись, здесь им помогут. У них не отнимут бережно хранимые ими предания и песни дедов, народное бесценное творчество, их не оскорбят, не унизят, как это было когда-то, до нас. Напротив, им помогут закрепить на бумаге их язык, записать их легенды, им подарят все богатства культуры русской и культуры мировой… Пользуйтесь, как научились пользоваться ими мы, пользуйтесь и растите. Друзья!

Были у Маши и зарубежные друзья, — она хорошо помнила Фриду из Гамбурга, с которой познакомилась вскоре после пионерского слета. Переписка их оборвалась в те страшные дни, когда провокаторы с пылающими факелами поджигали рейхстаг. Сначала Маша ждала ответа на свое очередное письмо, ждала с нетерпением. Ответ должен был прийти, ведь она вложила в конверт несколько новых советских почтовых марок. Фрида обменяет их у филателистов на свои, ей не надо будет искать денег на отправку письма.

Но ответа не приходило. Каждый вечер Маша с тоской открывала голубой деревянный почтовый ящик на своей двери, но письма от Фриды не было. А газеты сообщали о сожжении книг в Берлине, о суде над Димитровым, о поджигателе ван дер Люббе. Вышла в свет «Коричневая книга» — обвинение против германского фашизма, и Маша купила ее. На фотографиях, помещенных в «Коричневой книге», Маша нашла снимки пионерских значков, — фашисты утверждали, что это награды немецким коммунистам и комсомольцам, выданные Советами… Пионерский значок! Точно такой же Маша подарила Фриде. Не его ли отняли гитлеровцы у славной гамбургской пионерки? Не в тюрьме ли ты, моя дорогая подружка? В нынешней Германии все может быть. Нет, ждать оттуда писем долго не придется. До лучших времен.

— Ей там, наверное, не легко сейчас, — говорил Сева, задумчиво рассматривая Фридину фотографию. — Сейчас бы ей письмишко от тебя — вот радость была бы! Да нельзя.

— Что ты! Ясно, нельзя. Они там, наверное, только того и ждут: придет письмо из Советского Союза — и сразу ее в тюрьму.

— Ее не только за письма, ее и за работу комсомольскую могут взять. Она же активистка. А что ты писала ей в последних письмах?

— Прочитай!

Маша дала брату черновики. Она всегда писала сначала на черновике, чтобы поменьше сделать ошибок. В этих письмах она рассказывала о первомайском вечере и о ночном санатории, в котором провела два месяца.

— Конечно, тут нет призывов поубивать всех фашистов, — задумчиво сказал Сева. — Но твои письма явно расценены как советская пропаганда. Ты писала подруге — это известно… И однако, эти гады могут истолковать эту переписку, как захотят.