Сначала Стефану снилось немного моря, потом сон ускользнул, словно чужой, и стал сниться дом в городе: мама, портьеры с бахромой, рыжая кошка; Стефан у себя в комнате, где всё еще висят плакаты «Мулен Руж» База Лурмана на французском, английском и русском; а потом раздался крик – и он вынырнул из сна, как из ванны: Свет сидел на постели, подушка свалилась на пол, к Стефану; Цвет плачет и обнимает брата: «не бойся, Свет, я с тобой…»; словно что-то давно происходит, кто-то болен, а Стефан занят и не знает, а все думают – ему всё равно.
– Что случилось? – спросил он, нащупал лампу, которую они привезли из дома, включил свет; оранжевый шар на вьющейся стеклянной ножке, три уровня яркости. – Свет, плохой сон?
Свет замотал головой; лоб у него был мокрый и волосы – у ушей они длиннее, почти бачки – тоже мокрые. Стефан выпутался из своего одеяла, сел на кровать, обнял сыновей вместе с мишкой.
– Ну что случилось, скажи?
Свет молчал, словно не помнил; Стефан тоже умолк и просто сидел так с ними; теплыми и маленькими. Цвет заснул; Стефан уложил его осторожно к стене, нашел в шкафу апельсиновый сок и налил Свету полный стакан; тот выпил и лег на край поднятой подушки, поморгал немного на лампу, как котенок, золотящимися глазами; и тоже задремал. Стефан посидел на краю, подождал, пока он не задышит глубоко; на часах была половина четвертого; тела не чувствовалось, как после сильной боли. Он выключил лампу и лег на пол; слушал, как дышат дети; потом встал, включил на самый тусклый режим лампу и снова посмотрел на время: было пять. Он опустился обратно на постель и просто сидел; перебирал мысли, как вещи; увидел: как светлеет; бледно-бледно, перламутрово; отодвинул штору – опять снег…
Белый-белый, бархатный он покрыл землю Гель-Грина, как нечаянно заснувшую девушку пледом. «Я думал, у вас весна», – сказал Стефан днем Жан-Жюлю; они шли вместе между легкими, как кружево, домиками, вагончиками, превратившимися под снегом в загадочные избушки эльфов, гномов; – Томас Кинкейд такой; вели мальчиков в детсад; один из домиков, с детской площадкой, той самой, которую видел Стефан в ночь приезда; Цвет побежал к другим детям, лепившим снежную бабу; они приветствовали его индейским кличем и закидали снежками. Свет побрел к площадке, как еще чужой, медленно, подволакивая ноги, – и Стефан впервые посмотрел ему вслед, увидел: Свет шел, как Река и как Жан-Жюль – красиво и неуверенно, словно знал, что ему смотрят вслед; Стефан испуганно обернулся на Жан-Жюля: «Что?» – «Ты говоришь: у вас… ты еще не чувствуешь себя гельгриновцем…» Стефан спрятал нос в сырой соленый воротник. «Я написал материал про план города, кому его нужно показывать?» – «Про город – мне, про порт – Расмусу, про другие работы – раскопки, пласты, лес – Анри-Полю». – «А где он?» – «В горах, с бригадой; ищут остатки пропавших цивилизаций; ну и полезные ископаемые от случая к случаю», – и засмеялся; толкнул Стефана в бок, показал на снег: «Покидаемся?» – и Стефан не успел сообразить, о чем это он, как снежок влетел ему в лоб…
Мокрые, они ввалились в мэрию; Лютеция подняла темные глаза от чертежа: «О бог мой», вытаращила, как в мультиках; поставила сразу чайник, вытащила из ящика стола гречишный мед: он пах, как она, – ночью, травой; Жан-Жюль разулся, поставил ноги в синих с Пиноккио носочках на батарею, закурил – суперлегкие, стал читать статью, медленно шевеля губами, словно заучивая наизусть; Стефан молча балдел – Жан-Жюль нравился ему, как вещь на витрине. «Хорошо», – и перекинул Лютеции через стол для уточнений; она почиркала термины карандашом, вынутым из-за уха, налила всем чаю и вернулась к работе. Так застал их Расмус, мокрый, заснеженный, волосы в сосульки: Стефан исправляет старательно, язык набок; Лютеция чертит, в черном свитере, волосы темные в пучок, элегантная, как роза; Жан-Жюль греется у батареи с сигаретой.
– Ничего себе! Я там в порту по уши в грязи, вытаскиваю чуть ли не зубами трактора из моря, думаю, где мэр – поддержать морально; где журналист – описать всё в пестрых красках; а они сидят у самой красивой девушки города в тепле и уюте, попивают чай, покуривают свои суперлегкие, паршивцы; я тоже хочу чаю! – и скинул сапоги, высокие, тонкие, из черной кожи, скрипящие при ходьбе, как старая дверь, закатал штаны и поставил ноги на батарею, потеснив жан-жюлевские; его носки были совсем безумные – полосатые, черно-красно-желтые, под колено, почти гольфы, и вязаные. «Бабушка с Антуаном присылает», – пояснил он, набивая трубку; Стефан представил себе бабушку Расмуса – такую же худую, с узким и выразительным лицом, с богатым прошлым, до сих пор красное нижнее белье – и сжал губы; смеяться хотелось, как в туалет. Но Лютецию произошедшее не шокировало ничуть; она налила чаю с бергамотом и медом в третью чашку – все они были из синего стекла – и вернулась к работе.
– Как дети? – начал светский разговор Расмус. – Не жалуются?
– На что?
– На воспитательницу…
Жан-Жюль опять прыснул в чашку, как чихнул – обрызгал себя и Стефана, извинился; видимо, шутка была для посвященных. Стефан опять почувствовал себя чужим, никому не нужным, странным и невысоким; он поставил свой чай на столик и сказал: «Нет; я не разговаривал с ними никогда» и стал смотреть в пол, деревянный, некрашеный, со следами грязных ботинок. Кто здесь убирает? Неужели стройная, как экзотичная статуэтка, Лютеция? Набирает полное ведро воды, шлепает тряпку на швабру из этой же сосны…
– Ты что надулся, ван Марвес; я не хотел тебя обидеть, просто воспитательница в детском саду – моя младшая сестра, девочка с причудами, потому и спросил; а ты сразу в бутылек лезть, как сувенирный кораблик. – Расмус поставил свою чашку рядом, надел аккуратно сапоги: штаны он вправлял внутрь, оттого казалось, что сапоги и штаны – целое; длинные черные ноги – спасибо, Лютеция, прости, что очередной раз вваливаемся к тебе, ведем себя как мужланы без высшего образования; а ты, обида, пойдешь со мной, на бульдозер посмотришь и вообще – творческие планы на будущее…
Лютеция коснулась на прощание его руки, легко, как птица; «хорошо написано; правда это будет самый прекрасный город на свете?»; и весь оставшийся день он провел с Расмусом; человеком-ножом, средние века, века рыцарства; смотрел на море. К обеду опять пошел снег, полетел с моря в лицо, мешал смотреть; бульдозер втащили на насыпь, превратившуюся в месиво. «Непогода», – сказал в обед Тонин; пирог с брусникой – из лесов вокруг; печенные с сахаром яблоки, куриная отбивная; два кофе, с вишневым ликером и по-венски, – шоколад теперь словно нарубили топором. «Он знает», – сказал Расмус и объявил в порту штормовое предупреждение, конец работ; позвонил по черному сотовому величиной с кусок брусничного пирога Жан-Жюлю. «Здесь есть связь?» – у него значок связи всегда был перечеркнут. «Да когда как: хотят – работают, не хотят – не работают; только у Анри-Поля всегда всё хорошо; его Гель-Грин любит, и еще иногда слышатся чьи-то чужие разговоры – на всех языках; даже совсем странные – будто из прошлого века; первые телефоны, как патефоны; приглашают друг друга в оперу… на что, правда, не слышно…» Стефан так и не понял: шутил Расмус или рассказывал историю. «Пойдем лучше заберем твоих детей и засядете дома с чаем, как весь Гель-Грин; и еще – заберем из садика кроватки; Тонин сказал, что сделал их и оставил там». – «Тонин?» – «Да, он делает здесь все, что из дерева; первый плотник на деревне; весь поселок строил»… Они шли сквозь снег, густой уже как ткань, занавески из тюля на бабушкиной кухне; на детской площадке стояла большая снежная баба: настоящая морковка вместо носа, как на открытках рождественских, и глаза из пуговиц – синяя и красная; на верхнем шаре шляпа из соломки, полная искусственных розочек за лентой. Расмус улыбнулся незнакомо, ласково и одновременно остро – все из-за этих своих скул и губ тонких; постучал в дверь домика. Она открыла дверь и сказала: «О, привет; опять штормовое предупреждение или это я что-нибудь натворила?» – и Стефан понял, что ни о чем не думает. Расмус вошел, он следом: комната с камином, ковер пушистый на полу, белый, в разбросанных игрушках – медведи, зайцы, собаки с разноцветными ушами и лапами, юлы, кубики, пазлы – иезуитская «Деи Глория», классическая бригантина, конструкторы, пара кукол с длинными волосами, в платьях из шелка со шлейфами и кружевами; в камине трещал настоящий огонь, рядом на полу лежали аккуратно в башенке дрова; одно огромное кресло, тоже белое, как та снежная баба; в нём книги и коробка конфет; фантики тоже повсюду и книги – большие, с картинками, и маленькие, со стихами, и много-много картин – кто-то баловался акварелью. Посреди всего стояла эта девушка – она была как зима, наступившая в жизни Стефана, Гель-Грина; хрустальный бокал, маленькая, тонкая, хрупкая, в белом свитере и белых велюровых бриджах, босиком; накрашенные ноготки, как у белки, – крошечные в серебристый; тонкое-тонкое, словно карандашом рисованное лицо; серые глаза с орех и много-много волос – целая шапка: белокурых, с золотом, до узеньких плеч. Это была сестра Расмуса – Гилти; они были совсем не похожи, как Свет и Цвет. У камина сидел и читал Свет, ноги лотосом, своего Набокова «Дар»; Цвет буйствовал с игрушками: плюшевые изображали солдатиков своей стороны, а пластмассовые – враждебной.
