Они три часа отбивались от духов. Станция у них сразу вышла из строя, помощь не позвать, могли сдаться. Попытаться сохранить себе жизнь. Только вот нет у духов моратория на смертную казнь. Им можно убивать пленных, а нам — нельзя. Ни по суду, ни без суда, нельзя, и все тут! Хоть лопни, хоть разорвись! Нельзя!

Так вот эти мальчишки дрались до последнего солдата. А последний солдат, с перебитыми ногами, лежал и ждал, когда подойдут к нему «воины Аллаха». Он подорвал себя и этих «воинов» двумя гранатами.

А вот эти, которых как скотину грузили в БТР, не смогли себя убить. Любят они себя. Так любят, что лучше отсидят срок на зоне гордые парни с гор. Не могут убить себя и пару врагов. А вот мальчишка с перебитыми ногами смог.

Один из бойцов с интересом рассматривал рисунок на подошве пленного. Рисунок «протектора» был красив, глубокий, да и сами ботинки явно не отечественного производства.

Боец вопросительно посмотрел на Калину.

— Размер твой? — Андрей равнодушно смотрел на происходящее.

— Мой! — боец молча приложил облепленный грязью сапог к подошве пленного.

— Меняйся, — кивнул командир разведчиков. — Ты не против? — это уже ко мне.

— Вообще-то мы с Сашей видели, как боец до этого любезно предложил пленному духу переобуться. Так было? — Гаух ответил за меня, и вопрос адресовал задержанному. Тот закивал головой. Боец расшнуровал ботинок, стащил его. Обул, потопал.

— Нормально, как на меня сшили! — снял сапоги и обул духа.

— Ну, хоть что-то приятное сегодня, — вздохнул Калина.

— Все! Считаем, — майор вышел за последним, судя по форме, это был тот самый милиционер. — Раз, два…

Еще, чуть не забыл, — Калина дотронулся своего лба. — Зерщиков у тебя?

— Это животное? У меня. Забирай его на хрен! Эй, Зерщиков! Ко мне!

Боец быстро подбежал, под глазом был свежий фингал.

— А что он натворил?

— Митинг видишь?

— Ну.

— Эта скотина пошла в сарай, где ментов положили, оружие, документы мы вытащили, а Зерщиков нашел оторванную руку, ее разрубило на несколько частей. Оторвал рукав от куртки, вложил туда остатки этой руки, вышел и перед толпой порвал зубами этот рукав, а когда порвал, оттуда вывались остатки руки. Получается, что он ее перегрыз. Две дамочки в обмороке, несколько человек проблевались.

— Ты что, придурок? — Калина внимательно смотрел на солдата.

— Я думал, что они разбегутся, — смущенно пробурчал боец.

— Из-за таких как ты сейчас пойдут слухи по Чечне, что русские питаются мясом убитых чеченцкв. Ты хоть понял, что натворил, скотина?

— А что я? — включил «дурака» Зерщиков. — Тушенка надоела, свежатинки захотелось!

— Такими темпами тебя скоро самого освежуют. Балбес! Все! По коням. Дома разберемся! — Разведчик махнул рукой, мы сели на броню, поехали.

Толпа расступилась под грозным взором Андрея. Я обернулся: толпа начала перебранку с боевым охранением. Ну-ну, ребята, митингуйте, в поле работать надо, а не воевать и не митинговать, тогда б и мы дома сидели, а не шлялись по Северному Кавказу, у меня дома работы невпроворот.

Ехали недолго, как-то незаметно меня потянуло в сон, я тряхнул головой. Закурил. Тоскливо на душе. Может, действительно стоит напиться сегодня? Свои же в Москве предали нас.

Тем временем добрались до окраины. Там стояли войска в оцеплении. Часть бойцов несла охранение, другая трудилась на земляных работах. Ох, и нелегкая эта работа!

Отрывались окопы в полный профиль, тут же землянки, закапывали по самую башню технику в капонирах. Рядом валялись мотки колючей проволоки, пустые консервные банки, привезенные с собой. Их нанижут на проволоку: кто-нибудь попытается перелезть, тронет — баночки пустые консервные зазвенят, загремят. Не мы придумали, еще в годы Великой Отечественной. Здесь же сновали собаки. Многие подбирали кавказских овчарок, тут они были матерые. Собаки, как и люди, обживали новое место службы, место жизни.

День зимний короткий, а к ночи надо много успеть. Только вот не знают мужики, что все это через несколько часов придется бросить и быстро-быстро, поджав хвост ретироваться. А все потому, что в войну вмешалась политика.

И политикам плевать, что здесь бандитское гнездо, кто-то им что-то сказал, и они снова предали своих солдат. И верят политики не своим солдатам и офицерам, что готовятся жить в землянках, и каждую секунду рискуют своими жизнями ради политических амбиций этих самых политиков.

Политики же сидят в больших теплых кабинетах, в удобных креслах, ездят на больших черных машинах, при этом рассуждая после сытного обеда о нарушении прав местного населения в Чечне. От этого у них ухудшается пищеварение, и они едут к своему персональному доктору. Тот, покачивая головой, сообщает, что сей государственный муж себя вообще не бережет, и прописывает дорогую пилюлю. После этого политик едет к себе домой. Все, рабочий день окончен. Жене он расскажет, что «эти военные» опять что-то там напортачили в Чечне. Толком никто не знает, что, но коли звонили из ПАСЕ, значит, что-то такое! И говорить за ужином я про это не хочу.

Вся эта картинка так живо предстала перед глазами, что я даже потряс головой, прогоняя ее.

Я смотрел на поджарых, прокопченных и просто грязных офицеров, прапорщиков, солдат, которые переговаривались сорванными голосами, на их шеи с торчащими кадыками, руки, все в ссадинах, на впавшие от усталости глаза.

И вновь представился политик, такой вальяжный, дорогой костюм за тысячи долларов, такие же туфли, шелковый галстук, белоснежная рубашка, толстая шея переваливается через воротник, золотая заколка. Брюшко свисает через ремень. Пальчики белые, аккуратные, маникюрчик. И ничего этот политик не сделал толкового в жизни, лишь шаркал по паркетам, да «шел по курсу партии», и ему плевать какая партия, главное, чтобы она его кормила. И денег у него хватит его внукам, и похоронят его на престижном кладбище. И вся страна будет умываться слезами, непонятно от радости или от горя.

А за каждым из тех, кто здесь, кроме своей семьи и России за спиной больше никого. И не пустят его в коридоры власти. Потому как допусти, так он все вещи назовет своими именами. А кому это надо? Никому.

Вот и солдаты, и офицеры, ломая лопаты, поминая всуе всех святых и их родителей, перемещают кубы чеченской жирной, липкой и крайне грязной земли. Кто знает, может, вот так же во времена Ермолова предки кого-то из них лопатили эту искалеченную землю.

Раздался шум подъезжающего БТРа. Обернулся, на броне сидели усталые Каргатов, Молодцов, Разин. Подъехали, спрыгнули.

— Что, эвакуация? — Каргатов как и все недоумевал.

— Скажи спасибо, что не ликвидация. — Я был мрачен.

— Спасибо, — буркнул Серега Каргатов.

— Пожалуйста, — ответил я. — Как там адвокат?

— Какой адвокат? — не понял Вадим Молодцов. — Мы у прокурора были.

— Это для нас с тобой — прокурор, а для духов — адвокат, — пояснил я.

— А, ничего особенного. Нога целая. — Каргатов огладил усы и закурил. — Когда его водила дал по газам назад, то инстинктивно вывернул руль и подставил сторону пассажира.

— Не хрен на переднем сиденье сидеть! Все начальники сзади ездят. — Молодцов нервно подернул правой стороной щеки, это у него после контузии.

— Теперь он только в багажнике будет передвигаться. — Разин тоже устал, черные круги залегли под глазами.

— Жить-то будет? — Гаух тер руку.

— Он нас с тобой переживет. Башкой долбанулся то ли о панель, то ли о стекло. Мы водилу, пока тот в шоке от происшедшего был, допросили под протокол. — Каргатов понимал, что это слабое доказательство нашей невиновности, но, тем не менее, надо же чем-то прикрыть свой зад.

— Он потом заявит, что вы ему ствол в ухо вставили и заставили подписать чистую бумагу. Или что в шоке был. Чеченец?

— Он самый.

— Лажа все это. Валим?

— Поехали!

Мы расселись на броне и двинулись в обратный путь. Теоретически не должно быть засады, но кто знает, может, Хачукаев или его люди захотят отбить своих.