Невероятно толстая девочка-подросток оттолкнула меня с дороги. «Будь ты проклята!» – пробормотала я, падая. «Будь ты проклята! – пробормотала она в ответ, бросив на меня злобный взгляд. – Убирайся! Убирайся!» И она стала карабкаться по песчаному откосу, при этом ее огромный зад ходил ходуном.

Еще один такой удар – и мне конец, подумала я, зарывшись лицом в песок, Эти люди способны выдержать много ударов, но я – я словно хрупкий мотылек.

Возле самого уха раздался скрип шагов. Я успела увидеть коричневый ботинок с болтающимся язычком и привязанной подметкой и инстинктивно отпрянула. Но удара не последовало.

Я поднялась. Слева от меня происходила какая-то потасовка; те, кто всего минуту назад бежал в заросли, так же внезапно повалили оттуда назад. Громко и тонко вскрикнула женщина. Как мне выбраться из этого страшного места? Где пруд, который я переходила вброд, где тропа, ведущая к машине? Везде пруды, озера, водная гладь; везде тропинки, идущие неизвестно куда. Я услыхала отчетливый хлопок выстрела – раз, другой, третий. Не особенно близко, но и не далеко.

– Идемте, – произнес кто-то рядом со мной; мимо скорым шагом прошел мистер Табани.

– Иду! – выдавила я и, полная благодарности, заковыляла следом. Но я не поспевала за ним. – Пожалуйста, не так быстро, – попросила я. Он дождался меня, и мы вместе перешли обратно пруд и вернулись на тропу.

Нас догнал какой-то юноша с налившимися кровью глазами.

– Куда вы? – спросил он. Суровый вопрос, суровый голос.

– Я ухожу. Уезжаю. Я не могу здесь оставаться.

– Мы хотим взять вашу машину, – сказал мистер Табани.

– Она нужна нам, – подтвердил юноша.

– Я никому не позволю взять машину.

– Это друг Беки, – сказал мистер Табани.

– А мне все равно. Я не дам ему свою машину.

Юноша – в сущности не юноша, а мальчик, одетый по-взрослому и ведущий себя как взрослый, – сделал странный жест: держа одну руку на уровне головы, ударил по ней другой рукой, так что ладони слегка соприкоснулись. Что означал этот жест? И означал ли он что-нибудь?

От ходьбы у меня нестерпимо ломило спину. Я замедлила шаг и остановилась.

– Я должна поскорее добраться домой, – сказала я. Это была мольба; в моем голосе не было твердости.

– Вам хватило того, что вы увидели? – сказал мистер Табани; он как будто отстранился от меня.

– Да, мне этого хватило. Я приехала сюда не затем, чтобы на это смотреть, а затем, чтобы забрать Беки.

– И теперь вы хотите обратно домой?

– Да, я хочу домой. У меня боли, и силы мои на исходе.

Он повернулся и пошел дальше. Я тащилась позади. Вдруг он снова остановился.

– Вы хотите обратно домой, – сказал он. – А как насчет тех, кто живет здесь? Когда они хотят домой, им приходится возвращаться сюда. Что вы на это скажете?

Лицом к лицу, мы стояли под дождем посреди дороги. Идущие мимо люди тоже остановились и с любопытством стали меня рассматривать – словно это и их касалось, словно это касалось всех.

– Мне нечего сказать, – ответила я. – Это ужасно.

– Это не просто ужасно, – сказал он, – это преступление. Когда у вас на глазах совершается преступление, то что вы скажете: «Я видела достаточно, я не за этим приехала, я хочу домой»?

В немом отчаянии я покачала головой.

– Правильно, – сказал он. – Вы так не скажете. Тогда что вы скажете? Что это за преступление? Как его назвать?

Он учитель, подумала я: вот почему он так хорошо говорит. То, что он делает сейчас со мной, он много раз проделывал с учениками. Этим приемом пользуются, когда хотят вложить в уста ребенка собственный ответ. Этот род чревовещания был привилегией Сократа, и в Африке он действует не менее угнетающе, чем в Афинах.

Я обвела взглядом окруживших нас людей. Видят ли они во мне врага? На их лицах я не заметила враждебности. Они просто ждали, что я отвечу.

– Я действительно хотела бы многое сказать, мистер Табани, – начала я. – Но это должно исходить от меня самой. Когда человека вынуждают говорить, он вряд ли скажет правду – вам должно быть это известно.

Он хотел мне ответить, но я не дала.

– Погодите. Потерпите минуту. Я не ухожу от вашего вопроса. То, что здесь творится, ужасно. Но я должна найти этому собственные слова.

– Тогда послушаем, что вы скажете. Говорите! Мы ждем! – Он поднял руки, призывая к молчанию. В толпе послышался одобрительный ропот.

– Это ужасное зрелище, – промямлила я, – оно возмутительно. Но его нельзя осудить словами, которые заимствованы у других. Я должна найти свои слова. Иначе это не будет правдой. Вот все, что я могу сейчас сказать.

– Что за дерьмо говорит эта женщина, – сказал мужчина в толпе. Он оглядел стоящих вокруг. – Дерьмо, – повторил он. Никто с ним не спорил. Люди понемногу начали отходить.

– Да, – обратилась я к нему. – Вы правы. То, что вы сказали, правда.

Он посмотрел на меня как на сумасшедшую.

– Но чего вы от меня хотите? – продолжала я. – Чтобы говорить об этом, – я показала рукой на заросли, на дым, на мусор, которым была усеяна дорога, – нужен язык богов.

– Дерьмо, – повторил он с вызовом. Мистер Табани повернулся и пошел дальше. Я поплелась за ним. Толпа рассеялась. Через минуту меня торопливо обогнал мальчик. Потом показалась машина.

– У вас ведь, кажется, «хилман», – сказал мистер Табани. – Немного их еще продолжает ездить.

Я этого не ожидала. Мне казалось, после случившегося ему не о чем со мной говорить. Однако он явно так не думал.

– Это еще с тех пор, когда «британское» означало «самое лучшее», – ответила я. – Мне, право, жаль, что я ничего не могу толком объяснить. Он никак не отозвался на мою попытку извиниться:

– И оно действительно было лучшим?

– Разумеется, нет. Это был такой послевоенный лозунг. Вряд ли вы помните, вы были еще ребенком.

– Я родился в 1943 году, – сказал он. – Мне сорок три года. Вы не верите?

– И он повернулся ко мне, демонстрируя свою ухоженную внешность. Тщеславие, но импонирующее тщеславие.

Я попыталась завести машину, аккумулятор сел. Мистер Табани вместе с мальчиком вылезли и стали толкать, стараясь не увязнуть в песке. Наконец мотор завелся.

– Езжайте прямо, – сказал мальчик. Я повиновалась.

– Вы учитель? – спросила я мистера Табани.

– Бывший учитель. Но я пока оставил это занятие. До лучших времен. Теперь я торгую обувью.

– А ты? – спросила я мальчика.

Он что-то пробормотал, но что – я не расслышала.

– Он безработный молодой человек, – сказал мистер Табани. – Ведь так?

Мальчик улыбнулся со значением.

– Сверните тут, сразу за магазинами, – сказал он.

Среди пустыря одиноко стояли в ряд три небольшие лавочки, выпотрошенные и выгоревшие.

– Это уже давнее, – сказал мистер Табани. – С прошлого года.

Мы выехали на широкую и грязную дорогу. Слева стояла кучка домов – настоящих кирпичных домов, крытых асбестом, с трубами на крышах, а между ними и вокруг них уходили вдаль по равнине лачуги поселенцев.

– Вон там, – сказал, указывая вперед, мальчик.

Это было длинное низкое строение, возможно клуб или школа, обнесенное проволочным забором. Но сейчас большие участки забора были снесены, а от самого здания остались только закопченные стены. Перед ними собралась толпа народа. Некоторые обернулись и наблюдали за подъезжающим «хилманом».

– Выключить мотор? – спросила я.

– Можете выключить, здесь вам нечего бояться, – сказал мистер Табани.

– Я не боюсь, – сказала я. Сказала правду? В каком-то смысле да: по крайней мере, после увиденного только что меня уже меньше волновало, что будет со мной.

– В любом случае можете быть спокойны, – продолжал он ровным тоном. – Ваши мальчики тут и готовы защитить вас. – Он указал куда-то рукой. Только теперь я их увидела: три коричнево-зеленых военных грузовика чуть дальше по дороге, почти сливавшиеся с деревьями, и головы в касках, отчетливо различимые на фоне неба.

– Чтобы вы не подумали, – закончил он, – что это черные сводят между собой счеты, решают свои фракционные разногласия. Смотрите: вон моя сестра.