Хольстер застегнулся и стал торопливо раскатывать рукава.

– А теперь слушать и отвечать. – Ротманн сел за свой стол. – Крайновски – предатель. Он сбежал, но далеко не уйдет. Это он приказал вам в середине февраля подменить пленных английских летчиков, подлежащих расстрелу?

Хольстер побледнел. О предательстве Крайновски он ничего не знал. О пропаже некоего Густава – да, о каких-то неурядицах в руководстве – тоже, но о том, что шеф предатель… Его бесцветные водянистые глаза забегали, а на лбу выступила испарина.

– Я только что обнаружил всех шестерых в «Каменном цветке», – продолжал Ротманн. – Как вы это можете объяснить? Ведь именно вы привезли экипаж «Ланкастера» в Мариенхёльцунг для казни. Если вы помните, я руководил расстрелом, так что отпираться бесполезно.

– Мне было приказано, штурмбаннфюрер. Я только выполнил приказ оберштурмбаннфюрера Крайновски.

– Как он объяснил свой приказ?

– Никак. Вернее, он сказал, что они нам еще пригодятся, – спохватившись, добавил Хольстер. – Он говорил так, что дураку ясно – это указание из Берлина.

– А если я тебе скажу, что не было никакого указания из Берлина?

– Как не было? Как это не было, господин штурмбаннфюрер?!

«Ага, в ход пошло уже слово „господин“, – подметил Ротманн. Такое обращение было не принято в аппарате СС даже в отношении высших чинов.

– Так. Не было, и всё. – Он нарочно блефовал, нагоняя страх на того, кто еще пять минут назад сам избивал подследственного в камере для допросов. – Давай позвоним Мюллеру в Берлин, – он снял телефонную трубку, – и ты скажешь, что Крайновски, как тебе доподлинно известно, получал указания о припрятывании вражеских летчиков именно оттуда. Как по-твоему, сколько минут после этого ты проживешь?

«А ведь я могу его запросто расстрелять, – подумал Ротманн. – Как сообщника и лишнего свидетеля. Пускай потом мне попробуют объяснить, что я был не прав».

Хольстер сделался совсем бледным.

– Кстати, что ты сделал с Цвейгером?

– А это кто?

– Снабженец из «Нордзееваффенфабрик». Тот самый, за которого в прошлом октябре Цибелиус заплатил тебе тысячу рейхсмарок. Опять скажешь – выполнял приказ?

Ротманну были в общем-то совершенно безразличны ответы Хольстера. Он помотал его еще пару минут, после чего спросил:

– Знаешь, где упал в феврале английский самолет?

– Да, штурмбаннфюрер.

– Что «да»? Найдешь это место?

– Я был там. Говорят, его еще не убрали. Там всё выгорело. Это возле дороги на Зюдерлюгум, штурмбаннфюрер.

– Ладно, возьмешь утром троих из охраны и отправляйся туда. Не забудь прихватить лопаты. К десяти часам там, рядом с обломками, должна быть выкопана могила для шестерых. Всё ясно?

Вернувшись домой, он, не раздеваясь, повалился на диван. По дороге он думал, но так и не смог объяснить самому себе, что заставило его поднять ствол автомата вверх.

Подъезжая утром к управлению гестапо, Ротманн еще издали увидал два легковых автомобиля, только что остановившихся у главного входа. Он притормозил и решил подождать. Из машин вышли несколько человек в черных кожаных плащах. Собираясь уже снова нажать на педаль газа, он вдруг увидел, как из машины выбирается еще кто-то. На его руках были наручники, а все остальные ждали, когда он выйдет. «Веллер!» – рассмотрел наконец Ротманн арестованного и включил заднюю скорость. Свернув за поворот, он развернул свой «Хорьх» и поехал в сторону Мюрвика. Все выезды из города уже могли быть для него закрыты, но он знал, что флот в последнее время всё заметнее дистанцировался от СС, и капитан Лют при желании вполне мог противостоять гестапо.

Внезапно он затормозили остановился. Секунд тридцать Ротманн о чем-то раздумывал, после чего резко развернулся и поехал в центр. На Бюргплатц он вышел из машины и вошел в букинистический магазин.

– Герхард, один звонок!

– Конечно, конечно, господин Ротманн.

Он набрал телефонный номер, обменялся с абонентом двумя короткими фразами и положил трубку.

– Вы знаете, я ведь достал третий том Гиббоновой «Истории упадка», господин Ротманн, – сказал ему букинист.

– Потом, Герхард. Припрячьте его – я заеду на днях.

«Хорьх» рванулся в сторону видневшегося над крышами домов шпиля кирхи Святого Николая. Обернувшись, Ротманн удостоверился, что на заднем сиденье под газетой лежит автомат и два холщовых подсумка с шестью полными магазинами. «224 патрона, – отметил он про себя. – Что ж, неплохо».

«В чем же состояла моя миссия? – думал Антон, лежа на кровати с закрытыми глазами. – В том, чтобы помочь разрушить планы некоторых нацистов, связанные с флотилией „Морской уж“? Или я сделал что-то такое, чего сам не понимаю и чего мне и не положено понимать? Может быть, на этих лодках они хотели вывезти что-то очень ценное? Золото не в счет. Какой-нибудь галеон, затонувший несколько веков назад с тоннами золота, сейчас может будоражить воображение лишь кладоискателей и любителей приключений. Лишние тонны желтого металла ничего не прибавят человечеству. А вот погибшие вместе с кораблем бесценные полотна, скульптуры, рукописи, священные книги и манускрипты будут волновать людей и через тысячу лет. Особенно если ранее это были широко известные произведения, описанные очевидцами, повлиявшие на ход истории. И через тысячу лет для предотвращения их гибели можно было бы снарядить экспедицию или послать кого-то в прошлое с миссией спасения».

Антон посмотрел на часы. Без двадцати двух минут двенадцать. Сегодня, двенадцатого апреля, он с утра не находил себе места. Да что там с утра – он не сомкнул глаз всю ночь. Уже вечером, попрощавшись на всякий случай с Ротманном, он начал ощущать приближение решающего часа. Главных вариантов было два: он остается, если ничего не произойдет, и он исчезнет, если дата, записанная на интернет-карте, не относилась к чему-то менее значимому для него. Конечно, он желал варианта с исчезновением, который давал шанс на встречу с дочкой, женой и всем тем миром, из которого он был безжалостно вырван полгода назад. Тот мир снова заполнил всё существо Антона образами, лицами, звуками, как будто не было шести месяцев чужого времени, враждебной страны и страха.

В последние дни он вынашивал новую теорию происходящего с ним. Она была далека от оформления в нечто стройное, существовала на уровне туманных ощущений, хотя и имела уже рабочее название «теории корректирования».

Бесконечно размышляя об истории этой войны, он уже давно не мог избавиться от мысли о существовании слишком большого числа совершенно необъяснимых странностей. События иногда шли в таком направлении, которое казалось наименее логичным и предсказуемым. Как будто кто-то посторонний, о ком ничего не известно, но кто обладает незримой силой, намеренно толкал их против естества. Задумавшись над этим, он скоро пришел к выводу о существовании в истории Второй мировой войны совершенно необъяснимых явлений.

Пожалуй, самым загадочным из таких явлений было неприменение ни одной из сторон химического оружия. Все двадцатые и особенно тридцатые годы Европа жила с сознанием, что в новой масштабной войне химия обязательно обрушится на мирные города с неба. Все к этому по мере сил готовились, но ничего подобного не только не произошло, не было даже угроз и попыток. Немецкие солдаты с поражающим упорством протаскали все пять лет свои гофрированные пеналы с противогазами и сумки с противохимическими накидками. Сколько лишних тонна-километров! Даже поднимаясь на Кавказские хребты, они тащили свои дурацкие железные цилиндры с собой. Но самым непонятным было то, что в дни, когда терять уже было нечего, да еще после стольких угроз о применении мифического оружия возмездия, Гитлер не отдал приказа. Пожалел свой народ? Сомнительно. Не он ли говорил, приводя в ужас своими высказываниями Шпеера, что, проиграв войну, Германия не достойна будущего и должна погибнуть? Не он ли призывал к тактике выжженной земли, не обращая при этом никакого внимания на гражданское население? Не он ли изрыгал проклятия и источал ненависть как к западному врагу, так и к восточным большевикам? Так в чем же дело?