— Да, очень. Спасибо, что вы пригласили меня. Дома я сошла бы с ума от тоски.

— Я это предвидел, — сказал он, улыбаясь. — Я вам ещё не наскучил?

— Пока нет.

— Может, вы согласитесь продолжить вечер?

— Если у вас нет особенно острого желания отвезти меня домой.

У меня не возникало и тени сомнения, потому что Леонид уже доказал свою порядочность, и я была убеждена, что на него можно положиться при любых обстоятельствах. И не ошиблась. Мы чудесно покатались по городу и часа полтора провели в тихом и каком-то домашнем ресторанчике, напомнившем мне вечерние кафе в Таллинне. Мы сидели в уютных креслах за маленьким столиком, и соседи за другими столиками в приглушённом свете ламп служили ненавязчивым фоном, на который не обращаешь внимания. Говорил преимущественно Леонид, делясь своими литературными планами, вспоминая детство и учёбу, рассказывая много смешного и делая для меня приятный вечер незабываемым. Но когда мы расставались у двери Ириного дома, не я, а почему-то Дружинин произнёс с теплотой в голосе:

— Спасибо за этот вечер.

Он даже при прощании сумел сделать приятное, внушая мысль, что не я обязана ему чудесным вечером, а он — мне.

Однако пора было из сказки вернуться к жизни, и этот переход совершался не без внутреннего сопротивления.

— Вы пойдёте завтра на похороны Ларса? — спросила я.

Спокойное радостное настроение покинуло Дружинина. Его лицо сразу осунулось и потемнело.

— Нет, — мрачно сказал он. — А вы?

Я покачала головой.

— Спокойной ночи, — попрощалась я. — Спасибо.

Ира уже легла, но, как ни тихо я старалась пробраться в свою комнату, она меня услышала и окликнула.

— Что тебя понесло в театр? — спросила она.

— Не что, а кто, — поправила я. — Леонид позвонил и пригласил на "Севильского цирюльника". А потом мы были в ресторане.

— Разве он не уехал? — прозвучал из-за двери удивлённый голос Иры.

— Передумал. По-моему, переворот в его планах произошёл уже в аэропорту.

— На взлётной полосе, — сквозь сладкий зевок догадалась Ира. — Ты думаешь спать?

Как же благодарна я была Леониду! Смерть Нонны и гибель Ларса не забылись, но жуткие переживания, от которых веяло чем-то безумным, перестали меня мучить, заслонённые приятным чувством после удачного вечера. И сны мне снились спокойные и занимательные.

Утром за Ирой заехал Ханс, и я осталась одна. Чтобы не вернуться к прежнему состоянию тревоги, я открыла тетрадь Дружинина. Чувство при этом у меня было странное, потому что повесть Ларса, которую он так не хотел мне показывать, что даже выкрал у меня английский перевод, я читала в день его похорон.

Есть книги, в которые надо вчитываться, прежде чем заинтересуешься ими, а эта повесть захватила меня и окутала таинственностью сразу, с первой страницы. Немало способствовал этому и перевод, сделанный красивым гладким слогом. Разбирать почерк тоже труда не составляло. Но чем больше я читала, тем большее во мне росло недоумение. Сюжет мне казался слишком знакомым, словно я уже читала эту или похожую книгу. После пятнадцати страниц я настолько освоилась со странностью этого чтения, что теперь вспоминала события не одновременно с чтением, а до того, как тот или иной отрывок был прочитан. Скоро память стала подсказывать мне во всех подробностях отдельные эпизоды, даже разговоры, и я тут же находила их в повести, написанными чёрным по белому. Поразительное это было чтение.

Прозрение снизошло на меня на сорок третьей странице, и я всей душой пожалела, что гордость не позволила писателю объясниться со мной, и он делал промах за промахом, пытаясь избавиться от единственного свидетеля его позора. В какую же панику он впал, когда я приехала и стала интересоваться его творчеством, что решился на убийство. И хуже всего было то, что рассказать, за какую вину датчанин пытался меня убить, я не могла даже самому узкому кругу лиц. Я боялась, что разоблачением навсегда погублю его репутацию. Пусть уж Ира воображает неведомо что, а Петер напрямую подозревает всякие неприятные вещи. Меня удручало только, что Леонид под приятной дружеской манерой со мной держаться тоже может скрывать недоверие к моей неповинности в разыгравшейся трагедии и, прежде всего, убийству друга.

Дружинин позвонил, когда я ещё не успела совладать со своими расстроенными чувствами.

— Good morning, Jane! What are you doing?

— I'm reading, — ответила я. — Повесть очень интересная.

— Но вам она не понравилась, — высказал он догадку.

— Она мне понравилась, но я ещё не дочитала.

— Позвонить позже?

— Если не трудно… Леонид!

— Да?

— У Ларса есть ещё повести в таком же духе? Что-нибудь таинственное, с детективным уклоном или какие-нибудь приключения на море?

— Кое-что есть. Я уже говорил, что одно время он придерживался этого направления, но потом опять переключился на социальные романы.

— Удачные?

— Первый роман был самым удачным. Потом ему не везло. У вас странный голос, Жанна.

— Не странный, а заинтересованный и не желающий, чтобы меня отрывали от чтения.

— Ясно. А когда вы закончите, можно вас увезти?

Я подумала, что прогулка поможет мне освоиться с новостью.

— Можно.

— Через час? Через два? — спросил Дружинин.

— Через два часа двенадцать минут.

— Засекаю время.

Пришлось читать в ускоренном темпе, не задерживая внимания на фразах, а лишь улавливая смысл. Думать об открывшейся правде обстоятельно не было времени. Перевернув наспех просмотренную последнюю страницу и отложив тетрадь, я едва успела влезть в своё зеленоватое платье, которое не нужно было гладить, и надеть бусы ему в тон, как приехал Леонид.

— Мне надо было задержаться? — спросил он, угадывая мою растерянность и приписывая её своему появлению.

— Это потому, что вы приехали через два часа, а не через два часа двенадцать минут.

— Через два часа двенадцать минут.

— Десять.

— Время выдержано с непривычной для меня точностью, — возразил Дружинин, давая повод думать, что он способен и на опоздания.

— Значит, ваши часы спешат, — сказала я, оставляя его в передней.

— Потому что они не сделаны в СССР, и на них нет знака качества, — объяснил он, не делая попыток войти вслед за мной в комнату.

— Я всегда говорила, что советские приборы — лучшие в мире. А куда мы едем?

— По вашему выбору.

— Тогда сначала заедем в ваш кабинет на берегу, а потом куда пожелаете. Мне хочется посмотреть, как это место выглядит при обычных условиях.

— В тот раз оно показалось вам слишком мрачным?

— Да.

Мне не столько хотелось посетить эти страшноватые камни, сколько хотелось исправить свою ошибку. Леонид показал мне свой излюбленный уголок с уверенностью, что я оценю какую-то скрытую прелесть этого места. Но в тот день я оказалась неспособна этого понять, поэтому решила, что моё желание заглянуть туда ещё раз доставит ему удовольствие.

Я подозревала, что Дружинин взял на себя труд меня опекать, во-первых, по привычке, а во-вторых, в надежде, что я догадаюсь о причине покушений или, если знаю, но умалчиваю, то проговорюсь об этом. Однако он ничем не выдавал своих мыслей и всю дорогу забавлял меня посторонними разговорами.

Когда мы вышли из машины и приблизились к нагромождению камней, он погрузился в молчание и ограничивался лишь необходимыми при переходе по неудобному пути фразами.

Вид на камни и, особенно, вид на море уже не показался мне таким грозным. Страх и ожидание нападения влияли на восприятие, а теперь моя душа была полна лишь сожалением о поступке Ларса, моим вынужденным молчанием, влекущим за собой домыслы на мой счёт, печалью по погибшим, а также тёплым чувством, что рядом со мной стоит очень приятный человек, и человек этот не уехал, едва миновала нависшая надо мной опасность, а продолжает звонить мне и даже приглашает на прогулки.

— Как вам нравится здесь теперь? — спросил Дружинин.

— Хорошо! Как в Крыму.