— Раньше ты не была такой циничной.

— Это не цинизм. Но я знаю себя, и я не гожусь для брака. Никогда не годилась.

— Откуда ты знаешь, если даже не была замужем?

— Я слишком ценю свою независимость. Мне тяжело идти на компромиссы — я не представляю, как это делается, я никогда не пробовала. А в браке постоянно приходится идти на компромисс, причем обоим, иначе ничего не выйдет.

Капли со звоном разбивались о каменные плиты. Тесса подняла голову, всей грудью вдохнула посвежевший воздух, напоенный ароматом лимона. Дождь прогонял жару, смывал пыль.

— Видишь ли, для меня это не подходит, — тихо добавила она. — Может, я не очень разбираюсь в жизни, но это знаю точно.

— Тогда чем ты собираешься заниматься дальше, Тесса? Война не продлится вечно. Когда она закончится, что ты будешь делать?

— Боюсь, сейчас задумываться об этом не имеет смысла.

— Мама говорит, ты преподаешь в школе.

— Да. Мне там очень нравится.

— Значит, ты целыми днями возишься с чужими детьми и не собираешься обзаводиться своими?

Деревья в кадках пригибались под порывами ветра.

— Тесса? — переспросил он.

Дождь пошел сильнее; капли колотили по ее лицу.

— Я сказала, что не вышла замуж, Гвидо, — ответила она. — Но я не говорила, что у меня не было ребенка.

За шумом приближающейся бури она не услышала его шагов, когда он подошел к ней.

— Тесса? Я не понимаю.

— Ребенка можно родить и вне брака. — Голос ее звучал холодно, отстраненно, и в его глазах Тесса увидела испуг. — Ты ничего не знаешь обо мне, Гвидо. Говорю тебе, я изменилась. Какие бы предположения ты ни строил на мой счет, все они ошибочны. Какие бы воспоминания у тебя ни остались, выброси их из головы — все до единого!

Тесса пошла прочь. Дойдя до галереи, она оглянулась.

— Знаешь, теперья могу ответить на твой вопрос, — гневно бросила она. — Вот что ты должен делать: ты должен оберегать своего ребенка. Позаботься о ней, Гвидо. Не допусти, чтобы с ней что-то случилось. Это единственное, что имеет значение.

Когда Поллены в начале войны покинули Мейфилд, они оставили в своей мастерской печь для обжига, сооруженную Джоном, и цветное стекло, из которого Ромейн делала витражи. Осколки стекла лежали, рассортированные по цветам, в старых жестяных банках. Что-то в них привлекало Ребекку — она не раз заглядывала в мастерскую с печью, по одному вытаскивала осколки из банок и подносила к окну, чтобы сквозь них проникал солнечный свет.

Однажды она попыталась сложить из осколков картину. Она работала на верстаке, на котором Джон Поллен расставлял свои горшки и блюда, подбирая кусочки стекла и следя за тем, чтобы не порезать пальцы. Потом Ребекка поискала свинец, которым Ромейн Поллен соединяла осколки. Ей удалось найти совсем немного — либо у Ромейн перед отъездом из Мейфилда закончились ее запасы, либо она увезла свинец, который стоил недешево, с собой. Ребекке пришло в голову, что она могла бы соединить осколки без свинца, сплавив стекло в печи Джона Поллена. Вечером она ее разожгла. На следующий день, когда стекло остыло, Ребекка вытащила картину из печи. Осколки расплавились; цвета перемешались.

Осень выдалась тяжелая. Мейфилд продували ветра, заливали дожди. С Ла-Манша налетали штормы; ливень превращал глинистую почву в липкую грязь. Тем не менее, поля надо было вспахать и засеять. В плохую погоду Ребекка выходила в поле, укутавшись в свитера и пальто, надев шарф, варежки и шапку, в двух парах чулок и тяжелых ботинках. Дэвид Майклборо научил ее стрелять из дробовика, и теперь она охотилась на ворон, которые клевали на полях семена, и кроликов — они шли на жаркое. В начале ноября они с Майклборо и двумя девушками, помогавшими на ферме, отпраздновали победу при Эль-Аламейне в Северной Африке, подняв по стаканчику домашнего сидра.

Всю зиму Ребекка продолжала экспериментировать с цветным стеклом. Иногда в печи осколки не сплавлялись друг с другом, иногда сплавлялись, но раскалывались при охлаждении. Открывая дверцу после обжига и доставая оттуда свою картину, она всегда ощущала приятное возбуждение. Стекло, как оказалось, было очень податливым — если картина не удавалась, осколки можно было использовать вновь. Даже самый неудачный эксперимент порой подталкивал к новым идеям, подсказывал интересное направление для поисков.

Чередуясь с Мюриель, они по выходным навещали мать в Абингдоне. Ее дом всегда казался Ребекке пустым и неприветливым. На ферме она редко чувствовала холод, в то время как в доме у матери постоянно мерзла. В Мейфилде холод успел прижиться за несколько веков; в Хэзердине же он свирепствовал среди наспех свезенных туда вещей, которые, хотя и поизносились, не требовали замены, поскольку покупались — из соображений экономии — с тем расчетом, чтобы служить как можно дольше. Ребекка думала, что одной из причин, по которым она влюбилась в Майло, была его уверенность в том, что каждый человек должен заботиться о своей внешности и об обстановке, среди которой живет. Для нее это стало откровением, пропуском в новый мир, где удовольствие не было отягощено чувством вины.

И все же, в ту суровую четвертую военную зиму привычки, усвоенные ею в детстве, — строгая экономия и бережливость — снова стали жизненно необходимы. Она с легкостью вернулась в те времена: подбирала последние крошки хлеба и пальцем выскребала из скорлупы яичный белок, чтобы ничего не пропадало. Иногда, когда Ребекка вспоминала о шестнадцати годах ее брака с Майло, они как будто сжимались у нее в памяти: то была часть ее жизни, яркая и захватывающая, полная страсти и страданий, но всего лишь часть. Совсем не обязательно, что ее оставшаяся жизнь — чего она так боялась — будет скучной и бесцветной.

«Мне очень понравилось читать описание вашей поездки в Бюррен, — писала она Коннору Берну. — Как хорошо, что Брендон поехал с вами. Похоже, это место по-настоящему дикое и прекрасное. Мне хотелось бы тоже побывать там, когда закончится война. Я представляю его населенным древними богами, существами из камня, ветров и морской воды. Так и вижу, как вы идете вдвоем по пляжу, подбирая раковины и стеклышки, отполированные морем».

В конверт с письмом Коннор вложил фотографию: на ней были они с Брендоном в Бюррене. Брендон показался Ребекке очень симпатичным, но ее взгляд на этом снимке неизменно привлекал его отец. Коннор улыбался; он был в теплом пальто и шарфе, темные волосы разметались на ветру, а на заднем плане волны разбивались о скалы.

В то утро Ребекка, вытащив из печи свою картину из стекла, поднесла ее к окну и в зимнем свете увидела, как зеленые, бронзовые и золотые треугольники превращаются в долину, леса и холмы Верхнего Уилда. Стекло улавливало свет и удерживало его внутри. Охваченная восторгом, Ребекка подумала, что может обработать стекло песком, чтобы оно стало матовым. Может сделать прозрачным как вода. Может создавать из него образы и формы, не уступающие по выразительности каменным богам Коннора Берна.

— К сожалению, он свекольный, — сказала Мюриель, ставя форму для выпечки на кухонный стол в Хэзердине. — На вид довольно странный, да? Конечно, пудинг из свеклы — это немного необычно, но в рецепте сказано, что получается очень вкусно.

Были пасхальные каникулы, и большинство учениц Вестдауна разъехались по домам на четыре недели. Хотя сегодня была очередь Ребекки навещать мать в Абингдоне, Мюриель позвонила утром и сообщила, что хочет приехать на ланч.

Они поели в дальней комнате, окна которой выходили в сад. Поскольку комната находилась на южной стороне, там было теплее всего. Пока Ребекка накладывала всем мясной рулет и морковь, Мюриель рассказывала о своей поездке к подруге Монике в Клиторп.

— Моника страшно расстраивалась, потому что одна девушка из Женской вспомогательной службы была с ней очень недружелюбна. — За этим последовало долгое эмоциональное повествование: очередь в автобус вспомогательной службы, замечание о том, что у Моники слишком много багажа, заболевшая кошка, которую пришлось вести к ветеринару, неприятное перешептывание за спиной.