В ту же секунду рядом с головой Громова просвистела ампула и разбилась о стену.

— Громов, поймите, вам не выйти! Вы просто неспособны понять, что происходит! Вы даже не представляете, где находитесь!

Доктор Льюис говорил и пытался прицелиться. Макс видел его сквозь прозрачные мониторы. Он сообразил, что пластик не пропустит капсулы — по счастью, это не пули.

— Так расскажите мне, где я, — выкрикнул Громов.

Профессор качнул головой, глубоко вздохнул и сказал:

— Ты в технопарке Эден...

— Это понятно! — заорал Макс. — Что это за место?! И что вы тут делаете?!

— Ничего тебе не понятно! — рявкнул в ответ доктор. — Посмотри вокруг! Это похоже на технопарк Эден?! Во всяком случае тот, о котором ты думаешь?!

Громов уже успел заметить, что помещение больше похоже на старые здания, каких много в центре Токио. В углу с потолка текла вода, арматура внутри бетона ржавела, на стенах образовались огромные рыжие пятна. Провода оставлены снаружи. В Токио это делали для того, чтобы было проще менять гидроизоляцию. Крысы почему-то очень любят низкосортный силикон, из которого ее производят.

— И что же здесь происходит? — Макс сделал шаг в сторону главного компьютера.

Профессор киберорганики вздохнул, положил пистолет и уселся на корпус электрогенератора.

— Ты все равно не поймешь, — сказал он с непередаваемой тоской в голосе.

— А вы попытайтесь.

Тут Громов заметил на столе, возле монитора, с которого доктор Льюис снимал показания, смарт-карту с красной полоской. Обычно так отмечают высший уровень доступа. Медленно, осторожно сделал еще шаг в сторону стола.

Доктор Льюис заметил его маневр.

— Не думаю, что у вас получится ею воспользоваться, — с обычной усмешкой сказал профессор, кинув взгляд на карту. — Она не работает без идентификации по сетчатке глаза. Причем этот самый глаз обязательно должен быть там, где ему полагается, то есть в голове, и голова эта должна подавать очевидные признаки жизни и доброго здравия. Говорить то есть — в микрофончик и дышать — на датчик.

— Так что насчет разъяснений? — Громов кивнул в сторону нейронной капсулы и многозначительно постучал ключом по прозрачному экрану. — Возможно, я не смогу отсюда выйти, но сломать кое-что в моих силах. Это ведь росло не один год, правда? Идеальная монокристаллическая структура...

— Да бей на здоровье! — махнул рукой доктор Льюис, закинул ногу на ногу и скрестил руки на груди. — Мне все равно. Как только ты ударишь по этой штуке, сюда прибудет охрана. Вряд ли тебе удастся с ними справиться, уж поверь. Хочешь ты или нет, но они вернут тебя в эту капсулу.

— Что же вы сразу их не вызвали? — Макс остановился.

Он внимательно пригляделся к профессору. Что-то в его лице было не так. Вроде бы доктор Льюис, но... ему лет пятьдесят!

Громов непроизвольно дотронулся до своей щеки, а потом до угла глаза, отмечая глубокие морщины на лице профессора киберорганики.

— Поздравляю, юноша, — грустно улыбнулся доктор Льюис, — вы, кажется, начинаете замечать, что окружающий мир несколько отличается от того, к чему вы привыкли? Это волшебство наоборот.

— Как это?

— Волшебство — это умение творить чудеса из ничего. А с вами произошло обратное — чудо обратилось в ничто. Должно быть, довольно досадно, — профессор скривил рот и посмотрел в пустую черную матрицу выключенного монитора. — Знаете, я и сам, когда вижу себя по утрам в зеркале, пугаюсь. Думаю, кто это? Потом понимаю, что я, и настроение испорчено на весь день.

Доктор Льюис встал и пошел к стене. Часть ее занимали старинные металлические жалюзи. Макс давным-давно таких не видел. Даже у Дэз в гараже окно было с автозатемнением. Внутри включается свет — стекло становится непроницаемо черным. Снаружи ничего не увидишь.

— Что ж... Взгляните, как выглядит технопарк Эден на самом деле, — сказал профессор и нажал на кнопку.

Жалюзи открылись.

Макс болезненно моргнул.

Тяжелый ключ упал на пол. Бесшумно. Громов не услышал его падения. Он стоял и смотрел.

Гигантский бетонный колодец. Возможно, до войны — пусковая шахта межконтинентальной ракеты. Вниз и вверх, насколько хватало глаз, вдоль стен высились стеллажи с нейрокапсулами. Их сигнальные огоньки были единственным источником света во всем этом огромном пространстве. Вернее — жуткого, мертвящего, похожего на туманность сияния.

— Впечатляет? — доктор Льюис сложил руки на груди. — Позвольте напомнить вам то, что вы и так знали все это время. Просто как-то не получалось связать. Постоянно выпадала одна картинка. Один отсутствующий пазл. Системная ошибка, которую вы, возможно, нащупали, но никак не могли определить. Вспоминайте элементарный курс бионики. Мозг человека. Второй год обучения. Я сам писал видеоряд для нейролингвы и помню его наизусть. Всего несколько фактов. Когда мозг человека наиболее активен? Когда он лучше всего воспринимает информацию и образует нервные связи? Когда он уже полностью сформирован, но еще пластичен, а значит, и максимально креативен? Назовите этот золотой период, вы ведь знаете.

— С двенадцати до двадцати пяти лет, — едва слышно, почти автоматически ответил Громов.

Он не мог отвести от окна немигающего взора.

«Все, что мы знаем о мозге» — одна из лучших загрузочных баз нейролингвы. Ее не просто запоминают, ее понимают. Доктор Льюис справедливо ею гордится.

— А сколько процентов мозга занято мыслительной деятельностью? — Профессор приподнял брови.

— Три, — Макс не слышал своего голоса, он не чувствовал своих рук. Просто знал, что ответил, и ответил правильно, как его учили в Накатоми. Учили по методике доктора Синклера.

— Чем же занимаются остальные извилины, пока эти несчастные три процента пашут на износ? — Доктор Льюис чуть подался вперед.

— Жизнеобеспечением, — Макс почувствовал, что сейчас упадет.

Голова закружилась. Он прислонился к прозрачным экранам.

— Именно! — воскликнул профессор, подняв вверх палец. — Они заняты решением текущих проблем. Они — как система управления жилой средой: их не замечают, пока все идет нормально. Девяносто семь процентов мозга работают день и ночь. Они следят, чтобы сердце билось как надо, чтобы печень очищала кровь, чтобы глаза воспринимали мир, чтобы волосы росли, чтобы железы вовремя и в нужном количестве вырабатывали гормоны, чтобы вы слышали и распознавали звуки, запахи, осязали и даже пользовались интуицией! Девяносто семь процентов мозга заняты круглосуточно, чтобы вы просто жили. Вам приходится спать треть своей жизни, чтобы хоть немного облегчить участь ваших серых клеток, не допустить их преждевременной гибели от непосильного труда...

Макс медленно повернул голову в сторону профессора.

— Не надо на меня так смотреть, — пожал плечами тот, — но согласитесь, идея в целом здравая и по-своему грандиозная. Разумеется, если бы не крайняя нужда, ее никогда бы не разрешили воплотить. Но сами посудите, ученик Громов, — что за мир вокруг нас? В нем нет ни воды, ни еды, ни ресурсов — ничего, что требуется для жизни двенадцати миллиардов человек! Приспособиться к такой среде, имея обезьяний мозг, который почти полностью занят исключительно вопросами пищеварения и размножения, невозможно! Было два варианта — тот, что вы видите перед своими глазами, и второй — более этичный, но довольно длительный. Конечно, рано или поздно эволюция сделала бы свое дело. Выжили бы только самые умные и сильные, их бы осталось мало, они бы дали еще более выносливое потомство и так далее, далее, далее. Примерно через миллион лет на планете осталось бы примерно сто тысяч чрезвычайно развитых существ, способных добыть воду из камня и сделать бифштекс из куска старого пластика. Остальных бы вычистил естественный отбор. Только фокус в том, Громов, что ни я, ни вы, ни уж тем более доктор Синклер не желали становиться его жертвами. Поэтому выбрали то, что сейчас перед вами. Каким бы ужасным это вам ни казалось.

Громов ничего не ответил. Он подошел к самому окну и раздвинул планки жалюзи руками, чтобы получше разглядеть то, что находилось за толстым армированным стеклом.