В русскую дипломатию началось вторжение иностранцев: француза Убри, эльзасца Анштета, венецианца Мочениго, корсиканца Поццо-ди-Борго, грека Каподистрия. Все они были приняты на службу, несмотря на то, что ни один из них не имел понятия о России и не знал даже русского языка.

Наши дипломаты новой, не русской школы, как указано выше, начинают признавать, что «цель и назначение дипломатии состоит не в том, чтобы отстаивать интересы отечества, а дабы доставить, хотя бы в ущерб им, торжество отвлеченным началам европейского порядка и законности»[127].

В своих записках Поццо-ди-Борго высказывал мнение, что русский язык не нужен, так как их пригласили не «для специально русских, а для так называемых общих дел »[128].

Уже в царствование Александра I начинает играть выдающуюся роль гр. К. Нессельроде, который в течение нескольких десятилетий и является представителем торжества отвлеченных начал европейского порядка и законности в ущерб русским интересам. Отец Нессельроде был немецкий дворянин, поступивший в 1780 году на русскую службу, а мать — еврейка.

Еще во время войн с Наполеоном в 1813 году Нессельроде было поручено управление министерством иностранных дел. Он считал себя другом Меттерниха и вполне подпал под его влияние.

Нессельроде менее всего был способен склонять государя возвратиться на путь национальной русской политики.

В 1812 году знаменитый государственный деятель и бывший прусский министр патриот Штейн был приглашен императором Александром I в русскую главную квартиру. Он быстро обворожил государя и приобрел полное его доверие. Находясь в России, Штейн главной своей задачей поставил «обращение торжества русского оружия (в 1812 году) на пользу немецкого дела»[129]. Еще участь войны 1812 года не была решена, а Штейн уже представлял нашему государю соображения об устройстве Германии по занятии ее русскими войсками, и о способе ведения в ней войны, император Александр I одобряет все его проекты. Опасаясь, что канцлер Румянцев будет мало расположен жертвовать интересами России ради чужих интересов, Штейн начинает против него интригу.

Без церемонии Штейн обращается к английскому правительству с просьбой настоять через своего посла об удалении русского государственного канцлера, высказывая опасения, что Румянцев не в состоянии будет, в случае, если победа останется за Россией, восстановить в Европе политический порядок на твердых и мудрых основаниях. В письме гр. Мюнстеру от 29 августа 1812 года, Штейн прямо указывает на необходимость после Отечественной войны направить силы России «к исключительной выгоде Германии и Европы»[130].

Штейн работал в смысле возвращения Германии ее древних границ — Вогезов и Мааса и удержания России от расширения ее тогдашних границ. О вознаграждении России Штейн выражался так:

Выше было изложено, что такие русские люди, как Кутузов, были против похода 1813 года.

Образ действий Александра I в Европе доставлял ему популярность. Он высказывался за либеральные учреждения в Германии, защищал Францию против своих союзников и согласился на восстановление Бурбонов только под условием конституционных учреждений; oн же упорно стоял за восстановление Польши с конституционным правлением. Когда в Париже Александра I упрекнули, что в России есть рабы, он обещал освободить крестьян от крепостной зависимости[132].

Относительно настроения Александра I, вернувшегося в Россию после Венского конгресса, А. Пыпин пишет:

«Конец наполеоновских войн повел за собой новые черты в настроении Александра. Воротившись в Россию после долговременного отсутствия, законченного блестящими триумфами, он как будто охладел к России: европейская политика заслонила домашние интересы, в которых он не находил удовлетворения. Мысль создать огромную армию, которая бы обеспечивала влияние России и спокойствие Европы, произвела одно из несчастнейших созданий александровского времени — военные поселения»[133].

Относительно состава и характера деятельности наших дипломатов XIX столетия приводим следующую оценку С. Татищева.

«Существенной причиной беспочвенности нашей дипломатии было окончательное закрепление ее за иноверным и иноязычным личным составом, со времени вступления графа Нессельроде в заведование иностранной коллегией, набиравшейся почти исключительно из немцев, большей частью уроженцев наших прибалтийских областей. С 1833 года они одни назначались на места послов и посланников на Западе, не только при дворах великих держав, но и в столицах второстепенных государств. Графу Поццо-ди-Борго в Париже наследовал граф Пален, князю Ливену в Лондоне — барон Бруннов, Татищеву в Вене — граф Медем, Рибопьеру в Берлине — барон Мейендорф. Граф Сухтелен представлял Россию в Швеции, барон Мальтиц — в Нидерландах, граф Стакельберг — в Неаполе, барон Николаи — в Дании, не говоря уже о мелких германских дворах. Исключение составляли лишь посланник в Риме, граф Гурьев, шурин Нессельроде, да еще два дипломата, последовательно занимавшие пост посланника в Царьграде: А. П. Бутенев и В. П. Титов, также находившиеся с ним в свойстве, так как оба были женаты на сестрах графа Хрептовича, мужа одной из дочерей министра.

Перечисленных имен вполне достаточно, чтобы понять, в какой степени наша дипломатия николаевской эпохи была чужда русской народности и связанных с ней понятий и верований. В среде ее совершенно естественно не оставалось и тени преданий не только московского посольского приказа, но и преемственной политики Петра Великого и Великой Екатерины. Задачей своей она считала искупление грехов этих двух славных царствований, как явствует из дипломатических записок барона Бруннова. В сотрудниках Нессельроде не встречаем ни одного из свойств, отличавших русских дипломатов прежнего времени: никакой своеобразности, ни малейшего сознания своего народного достоинства. Напротив, незнакомые с историей России, чуждые русской жизни, не разумевшие даже русского языка, они с пренебрежением относились ко всему родному, для них недоступному и непонятному, и с подобострастием взирали на западноевропейскую культуру, силясь приобщиться ее благам, хотя бы ценой полного отречения от основных начал русской государственной жизни. Они и не думали о проведении их в своей дипломатической деятельности, а гораздо охотнее служили распространителями иностранных течений и веяний в наших правительственных кругах. И, поступая таким образом, эти, большей частью умные, образованные и честные люди не изменяли своему долгу: они просто не сознавали его и не могли сознать.

Так окончательно сложился тип русского дипломата XIX века, не только отличный от наших дипломатических представителей прошедшего времени, но и прямо им противоположный. Он русским был даже не по имени, а разве по обязанности службы. Сложился он по образу и по подобию дипломата австрийского, Меттерниховой школы. Тот же культ формы, в ущерб содержанию, то же преобладание слова над делом. При всем том дипломаты были о себе необыкновенно высокого мнения и тщательно охраняли от посторонних взоров совершение дипломатических таинств. Полумрак, посреди которого они священнодействовали, как нельзя более способствовал сокрытию умственной немощи и нравственного убожества. Мудрено ли, что при таких условиях деятельность дипломатов не только не влияла на развитие государственных сил, но тормозила его и задерживала и шла прямо вразрез с естественным историческим течением народной жизни»[134].