На следующую ночь пришла надежда — госпожа садистка, она подает воду умирающему от жажды только затем, чтобы тут же отнять ее, стоит протянуть руку. Есть такая картина Пюви де Шаванна: [2]рыжеволосая девица, этакая нимфетка, сидит на белой тряпице и держит в руке какой-то сорняк. Якобы это и есть надежда. Мне надежда скорее представляется черноволосой старой ведьмой с клещами, которыми вырывают куски плоти.
Лежала я в постели, глядела в потолок и не могла заснуть, тут-то она и явилась. И я подумала, что, может, это всего лишь кошмарный сон, что это неправда и вот сейчас я услышу скрежет ключа в замке и увижу Тебя в дверях, и ты подойдешь ко мне, обнимешь и, может, постараешься что-то объяснить, рассказать, но я закрою Тебе рот рукой, и мы не станем об этом говорить ни сейчас, ни вообще никогда. Лежала я так, прислушивалась, и каждый шорох на лестничной клетке заставлял радостно вздрагивать, окатывал теплом, чтобы в ту же секунду обернуться разочарованием. В голове мелькнуло: а не стоишь ли Ты под дверью, вдруг Ты боишься отпереть замок и мнешься там со связкой ключей в руке, сомневаясь, не зная, то ли остаться, то ли все-таки уйти, и тогда я побежала к двери, приоткрыла ее, но Тебя на пороге не было. Я села под дверью, открывала ее еще раз сто, пока не заснула в прихожей, закутавшись в одеяло, скрючившись между грязными сапогами и зонтом. Но сначала я прижималась к этой двери, касалась ее губами, гладила, шептала, умоляла, заглядывала за нее, но Тебя там не было.
Надежда продолжает издеваться надо мной. На улице велит оглядываться, искать Тебя. Велит бродить там, где мы гуляли вместе, и рыться в памяти, скрести до крови каждую минуту времени, проведенного с Тобой. И я подчиняюсь, а потом смеюсь над странным человеческим недугом, по вине которого нас тянет туда, где мы пережили счастливые минуты, мы поливаем эти места слезами — зачем, когда вся наша жизнь рухнула, когда исчезло то, что давало нам счастье или хотя бы его подобие. Я словно одинокая старуха, запертая в герметичном мире, в паутине воспоминаний. Хожу в пивные, которые нас помнят, сажусь за те же столики — пытаюсь заколдовать время, чтобы повернуть его вспять. Закрываю глаза на мгновение и открываю в ожидании, что на соседнем стуле увижу Тебя, что все, что произошло после того, нашего, времени, исчезнет, выпадет из памяти. Гуляю там, где бывала с Тобой, иду по следам, оставленным несколько месяцев назад. Смотрю прямо перед собой или под ноги, иногда поворачиваю голову, чтобы проверить, не идешь ли Ты рядом. Когда слышу шаги за спиной, оглядываюсь с колотящимся сердцем, с дикой надеждой, что, может, и Тебя принесло сюда то же безумие. Но Тебя нет…
Пасхальный завтрак сегодня ела в одиночестве. Но какой это завтрак — ни жирного окорока, ни вредных для здоровья яиц, ни куличей, от которых полнеют! Вместо всего этого салат из свежих овощей. Растолстела я, сидя дома, как свинья, надо с этим что-то делать, ведь новые шмотки мне не по карману. Да и чувствую я себя плохо с лишним жиром.
Мама приглашала к себе. Но я отговорилась дежурством, неохота никого видеть, не хочу, чтобы снова расспрашивали, утешали, теперь уже не хочу, лучше я поговорю с Тобой.
19 апреля
Когда пишешь, очищаешься. Эти несколько исписанных страниц должны были стать письмом, которое никогда не дойдет до адресата, но послужит сиюминутной цели: отмыть меня от печали, одним махом, раз — и готово, как утром встать под душ, но, похоже, все сложится иначе. Вчера не стала заканчивать, а сегодня, сама не знаю почему, я к этому письму вернулась. Посмотрим, куда оно меня заведет.
В школе я вела дневник и потом всегда что-нибудь писала, так и научилась упорядочивать мысли, вытаскивать на свет божий чувства, эмоции, передавать их на бумаге, вечерами пережевывала все, что случилось за день, словно корова какая. Писала я и о наших встречах с Тобой, о прогулках, которые заканчивались под утро на бульваре над Вислой. Тогда еще не было ласк, не было прикосновений, мы даже мало разговаривали, в той тиши, в покое неторопливо зарождалось нечто новое. Такое, чего я от себя никак не ожидала.
Потом я выбросила, порвала все тетради. Побоялась, что любопытство или минутная слабость заставят Тебя взяться за одну из них и Ты наткнешься на какую-нибудь строчку, которая Тебя покоробит. В них было много о моем прошлом, много разного, о чем я сама хотела бы забыть, не то что делиться этим с Тобой. Сейчас думаю, что, возможно, зря я так поступила. Никогда не знаешь наверняка.
Солнце возвращает долги, накопившиеся за зиму, а я наслаждаюсь выходными; правда, вечером отправлюсь на дежурство. Такая уж у меня работа, но я не жалуюсь. Здесь мне нечего делать, а в больнице я чувствую себя нужной, там я по-прежнему к чему-то стремлюсь — не для себя, для моих подопечных, но все же. Когда прихожу на работу, знаю, что ближайшие часы будут иметь какой-то смысл, в отличие от тех, что я провожу дома. К тому же с деньгами плохо, надо переезжать, эта квартира для меня слишком большая и дорогая. Но ведь это был наш дом! Страшно представить, сколько я найду мелочей, напоминающих о том времени, когда буду паковать коробки, сколько вещей обнаружится за шкафом, за кроватью, в каком-нибудь забытом ящике. Увы, другого выхода нет, придется через это пройти.
23 апреля
Есть люди, которые говорят, что не боятся смерти, а боятся лишь предсмертных страданий. Когда я была с Тобой, такая счастливая, я знала, что только смерть и болезнь могут это оборвать. И готова была умирать хоть каждый день, болея, в кошмарных мучениях, лишь бы не до конца умереть, лишь бы жить дальше и на следующий день опять кончаться, но не до конца, и так целую вечность: просыпаться рядом с Тобой и засыпать рядом с Тобой, и пусть бы все остальное между чудесным пробуждением и засыпанием было только мукой, только медленным умиранием — каждый день.
Смерть всегда рядом со мной, уж не знаю, дар это или проклятие, только я постоянно с ней сталкивалась, даже когда была ребенком. Помню такую сцену: давно это было, в деревне, на каникулах, я сидела на ограде кладбища и смотрела, как старый Павлик вспахивает поле. Была ранняя весна, пасмурный день, конь ступал медленно, сонно, Павлик, сгорбившись, изо всех сил направлял плуг, покрикивая на коня, а за ними следовала стая грачей. Все это выглядело необычайно уныло и как-то зловеще.
Сидела я, болтала ногами. Было нас там только трое: я, Павлик и конь, и больше ни души — куда ни кинешь взгляд. Павлик накануне напился — как обычно, впрочем; а был он уже очень старый, с трудом толкал плуг и дышал тяжело. Когда оказывался напротив того места, где я сидела, до меня доносились грязные ругательства — он бубнил их себе под нос. Старик прокладывал длинные борозды вдоль кладбищенской стены, разворачивался, а потом пер на другой конец поля, и вот там, вдали от меня, он вдруг остановился, я видела только коня, который стоял спокойно, с опущенной головой, а Павлик куда-то подевался. Я пошла вдоль ограды, мне было любопытно и немного страшно, оттого что он бросил меня одну в этом безлюдье.
Павлик лежал навзничь в глубокой борозде, которую перед тем пропахал, с открытыми глазами, глядевшими в небо, неподвижный, слегка припорошенный осыпавшейся с обоих краев борозды землей. Конь стоял не шевелясь, плуг завалился на бок. Грачи медленно, в полной тишине осматривали свеже-вывороченную землю и выклевывали из нее свой завтрак.
Стояла я там, не понимая, что, собственно, произошло, я ведь была маленькая, не знала, что такое смерть, слово такое слыхала, но никто ничего мне не объяснял, не разговаривал со мной об этом. Осторожно потрогала сапожком лежащего Павлика, заговорила с ним, попросила, чтобы он поднялся, но уже чувствовала, понимала: он не поднимется. Пнула его сильнее, со злостью, потом еще разок. Присела рядом на корточки, не зная, что делать, совсем одна, всеми покинутая.
